КонтрЭволюция - Андрей Остальский

«А вы думали, члены Политбюро не какают?» — полемизировал он мысленно с какими-то гипотетическими кретинами.

А тут еще Международное совещание коммунистических и рабочих партий приближалось, и Фофанов должен был выступать на нем с главным докладом. Почему-то никак не удавалось ему вызвать в себе былое азартное чувство, а ведь умом понимал: этот доклад может иметь решающее значение для его будущего, просто пан или пропал. Генеральный будто шанс ему давал. Надо было им воспользоваться.

«Надо бы, надо бы его использовать», — заставлял себя повторять Фофанов. Но звучало неубедительно. Как будто имел в виду другое: и черт бы с ним, с этим идиотским Совещанием. Оно никому и низачем не нужно.

Тем не менее раздал задания своим отделам — международному, пропаганды, науки, вузов и школ.

Отделы принялись писать какие-то куски, пересылать их друг другу. Править. В секретариате предложили: собрать в Ново-Огареве группу так называемых «писателей» во главе с Бовиным — они напишут. Нет, говорил Фофанов, сам справлюсь, вы только подготовьте мне свои куски, согласуйте их друг с другом, а я потом с помощниками собью все вместе и вам всем разошлю на отзыв.

И вот они согласовывали-согласовывали, бесконечно спорили из-за собачьей ерунды. Добавляли, убавляли эпитеты, типа: «полной победы» или «окончательной», или просто «победы». Просто «поражения» или «полного». Перетягивали канат, как написать: «единодушно» или «всеми силами», «растет» или «выросла».

Тоска-а-а…

Наконец что-то такое согласовали вроде. Николай Михайлович вместе с парой референтов из международного неделю трудился, собирал все это вместе. Шеф международного отдела Дьяконов утвердил. И вот принесли Фофанову красную папочку с тиснением. Положили на стол. «Оставьте меня одного, дайте сосредоточиться», — ворчливо попросил Фофанов.

Оставили.

А сосредоточиться не получалось. «Кончентрато, кончентрато!» — мобилизовывал себя Фофанов подслушанным у итальянских коммунистов словом.

Но не кончентрировалось, хоть убейся. Глаза у Фофанова слезились, затылок ныл, по левой руке бегали неприятные иголочки.

«А ты — через не могу», — строго сказал себе Фофанов.

Открыл папку, прочитал первый абзац:

«Единство действий в поддержку позиции всех антиимпериалистических сил и агрессивных вооружений вызывает единодушие социалистических стран и освобождение Южного Вьетнама. Требования социального трудящихся США, усиливают условия арабских и Африки. В борьбе против империализма братскими ядерного оружия. Империалистический капитал, оскал колониализма, коммунистических и рабочих партий, всех коммунистов и реакционных кругов Латинской Америки, создают благоприятные условия для опирающихся на массовые монополии НАТО. Разрастается движение американского Шестого флота, неоколониализма и СССР. При этом общественные организации, контрреволюционные силы социального прогресса и классовых противоречий вынуждены признать: успехи движения несомненны. Бессмысленны попытки отрицать пролетарскую солидарность израильской военщины, постепенного перерастания всего прогрессивного человечества и Южного Вьетнама. Механизмы эти давно и хорошо известны. Хочется сказать: не выйдет, господа!»

«Что за бред!» — Фофанов не верил своим глазам.

И тут как раз позвонил Дьяконов.

— Ну как, Григорий Ильич, удалось прочитать? По-моему, ничего получилось.

Фофанов не сразу нашелся что ответить.

— Что-то про Южный Вьетнам — уж больно густо… Не многовато ли?

— Так Генеральный же такую установку давал — сделайте упор на положение во Вьетнаме. Чтобы это был центральный момент, помнишь? Ну, мы и сделали!

— Н-да, это правда, — задумчиво сказал Фофанов. — Это действительно получилось. Хотя, с другой стороны, Вьетнам вроде бы воссоединился?

— Ну мы хотели посмотреть сугубо с классовых позиций…

— Ах вот как…

— И концовка, по-моему, сильная — насчет «не выйдет, господа!». Правда, оживляет?

— Несомненно, — сухо сказал Фофанов и закруглил разговор.

Положив трубку, он вскочил и побежал в машбюро — и наплевать на все протоколы и все неписаные правила! Кто у них там такое печатает?

Пролетели мимо напуганные лица прикрепленного секретаря и помощника, еще каких-то людей, сидевших в приемной. Дальше по коридору, мимо бесконечно одинаковых дверей кабинетов, — Фофанов ворвался в машбюро и остановился у дверей как вкопанный.

Все двенадцать столов были заняты, двенадцать пишмашинок стучали как пулеметы. Но ни одной женщины в комнате не было. На их местах сидели двенадцать макак, увлеченно лупивших по клавиатурам.

Фофанов вышел из машбюро, постоял с закрытыми глазами. Не осмелился посмотреть еще раз. Побрел назад, в свое логово.

И одно только слово вертелось в его голове: Альцгеймер, Альцгеймер, Альцгеймер.

На следующий день он позвонил Генеральному по специальному телефону без диска, с надписью: «Первый», и сказал, что по состоянию здоровья должен срочно выехать на лечение в санаторий «Барвиха».

Тот помолчал немного, потом сказал каким-то странным тоном:

«Ну что же, должен, так должен».

3

В «Барвихе», в самом заветном санатории страны, тоже была тюрьма, но не такого строгого режима, как заведение на Грановского.

В глубине, подальше от непосвященных глаз, здесь выстроили отдельный корпус для членов Политбюро. В распоряжении Фофанова был целый огромный этаж с бесчисленным количеством комнат — гостиные, столовая, библиотека, телевизионная и черт его знает, что еще. Фофанову было, в общем, неинтересно разбираться в предназначении помещений. Понятно, что полезной площади было даже чересчур много, но только не в ней простор и не в ней, не в площади, свобода…

В корпусе был свой небольшой крытый бассейн с подогреваемой водой и сауна при нем, но от них Фофанову толку было мало: он и на даче всем этим крайне редко пользовался. Зато вот погулять, походить не спеша, подышать свежим воздухом — вот этого как раз хотелось, и очень. Но небольшая отдельная территория специального корпуса, тщательно отгороженная от простых ответственных товарищей, была тесной, узкой, у Фофанова возникало что-то вроде клаустрофобии от этих прогулок. Поэтому он настоял, что будет гулять вместе со всеми остальными пациентами-отдыхающими, обыкновенными начальниками из ЦК КПСС, Совета Министров и прочих ведомств. Весь санаторий тщательно охраняется днем и ночью, убеждал Фофанов охрану, чего опасаться?

Для того чтобы решить вопрос, пришлось звонить по Первой «вертушке» Ульянову. Тот не скрывал недовольства: опять Фофанов что-то выдумывает! Капризничает, выпендривается, нарушает порядок вещей. Всех других членов ПБ территория спецкорпуса устраивает, а его — нет. Ему, видите ли, простору мало! Тесно ему, дышать темно! Да какой-нибудь рядовой инженер, да что там инженер — любой профессор даже — такой корпус и такую территорию во сне разве что может увидеть. А Фофанову, барину чванливому, этого мало. Ему все санаторные гектары подавай. Да еще хочет совсем без охраны взад-вперед по всему санаторию шастать, в демократию играть, основной контингент в шок повергать — опаснейший прецедент!

Охранники не только тебя берегут, но и за тобой слегка, неформально, присматривают. Мало ли что. «Девятке» и лично ее начальнику доверена эта ответственная роль — охранять и заодно приглядывать. Причем так приглядывать, чтобы вроде бы никакого приглядывания и не было.

А теперь вот товарищ Фофанов выкаблучивается. И вообще подозрительно это: может, задумал что-то неприглядно-непартийное? Если же от партии прятать нечего, то зачем от офицеров прикрепленных избавляться?

Ульянов сделал себе пометку на перекидном календаре — при случае пожаловаться на Фофанова Генеральному. Тем более, не впервой было, и вроде бы жалобы нормально воспринимались, с пониманием, падали на благодатную, вспаханную почву… Но с членом ПБ не спорят, конечно, поэтому, пока суд да дело, Ульянов взял под козырек, дал указание выполнить просьбу. Эх, жалко, нет Софрончука под рукой, можно было бы его попросить присмотреть все же как-нибудь со стороны тихонечко… А абы кого не попросишь — наружное наблюдение за партийными руководителями и другие формы слежки за ними формально запрещены. Только с санкции самого Политбюро!

Если бы Ульянов знал заранее, что Фофанов намерен зачем-то встречаться в санатории с Буней! Но недоглядел. Узнал с опозданием, постфактум. С досадой изучал на следующий день рапорт начальника смены о заказанных накануне пропусках. Номер двадцать один: Тов. Буня П. И. (предъявлено удостоверение ЦК КПСС) — посещение тов. Фофанова. Прибыл: 15.00. Отбыл: 18.30. Три с половиной часа! Это же надо! О чем же можно было так долго разговаривать? И зачем вообще мог понадобиться члену ПБ не до конца еще назначенный замзав отделом науки? Ох, думал Ульянов: неспроста это!