Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

– Основное предназначение нашего учреждения – подготовить этих недочеловеков к отправке в Германию. Они уже прошли фильтрацию и отбор. Теперь только медосмотры, распределение по профессиям и обучение элементарным навыкам общения и соблюдения порядка и правил.

Лагерфюрер нарочно употребил выражение «унтерменши», поскольку это определение впрямую касалось и отчитываемых им хорватов-усташей. При напоминании таким косвенным образом о месте этого рода надзирателей в арийской иерархии они дружно стиснули свои бульдожьи челюсти и насупились. Будь их воля, они бы тут же набросились на гауптштурмфюрера и разорвали его на мелкие клочки. Но лагерфюрер был им совсем не по зубам, а к тому же совершенно неумолим. Даже его, видавшего самые разнообразные формы лишения человека жизни и доведения до скотского состояния, методы этих хорватских живодеров приводили в шоковое состояние.

Последней, переполнившей чашу терпения начальника, выходкой была «акция избиения младенцев». В лагерь была завезена партия маленьких детей до шести лет, которых планировали отправить в специальные экспериментальные медицинские лагеря для использования в качестве доноров. С ними вместе находились несколько матерей. В тяжелых условиях после мучений в дороге и нескольких сборно-фильтрационных лагерей многие малыши плакали и кричали от голода и боли. Ночью, когда дежурная смена усташей патрулировала зону с младенцами, они попросту стали бросать гранаты в те места, откуда доносился детский плач. Ночь превратилась в кошмарную кровавую баню, в которой охранники-садисты уничтожили несколько десятков детей. Весь следующий день женщины, падая в обморок и рыдая, собирали разорванных в клочья детей и хоронили во рву за забором лагеря.

С этого момента лагерфюрер запретил вносить на территорию лагеря гранаты и любую взрывчатку. Однако изобретательные палачи, формально выполнив запрет начальника, установили два пулемета на уровне метра от земли в каждом из двух секторов, где содержались матери с детьми, готовящиеся к отправке на работу в Германию. Дежурный охранник в течение ночи каждые полчаса давал очередь трассирующими пулями над головами заключенных. И если кто-то в этот момент случайно вставал на ноги, то получал пулю в грудь, живот или голову. Таким образом охранники добились того, чтобы в ночное время все лежали пластом на грязной земле, боясь хотя бы привстать и даже поднять голову.

Сегодня благодаря осмотру и вмешательству самого начальника лагеря, а главное, природной смекалке новой знакомой Люськи-хохотушки, отвлекшей немцев и весь сброд надзирателей и охранников своими невероятными кульбитами, никто не погиб и не был отправлен «за забор» в огромный братский ров.

– Ты где ж так научилась скакать-то? – спросила Акулина, наконец приняв холодный душ и ополоснув сына, который постепенно приходил в сознание и уже сам сидел на лавке, ошалело глядя вокруг, где толпились обнаженные женщины и дети в ожидании своей дальнейшей участи.

– Где-где? В Караганде! Я, чтоб ты знала, цирковое закончила. Во как! Вот и пригодилась наука. Три курса акробатики и гимнастики. Кто б знал из моих, что Люська будет перед фашистскими тварями такие пируэты выписывать… Э-эх! Ладно, главное, пацаненка твоего уберегли, – ответила с горьким смешком Людмила и кивнула Лёньке: – Эй, ты! Герой! Давай уже приходи в себя, дружок. Не то худо нам всем будет. Ты глаза не прячь. Теперь это не стыдно. Мы все теперь одинаковые, как мама родила. Голыми приходим в мир этот – так без штанов и уходим. Мы ж все здесь, почитай, смертнички. Вон эти красномордые так и ждут повода, чтоб всех нас укокошить. Может, оно и лучше так… Я б хоть к Андрюшке своему вернулась… Ну, сынок, давай-ка очнись и соберись. Ты ж мужик! Ты теперь и мне заместо моего сына. Я вон за тебя перед этими ублюдками кувыркалась. Так что уж не подведи, парень. – Она погладила мокрую лохматую голову Лёньки и отошла в сторону. Надо было выяснить, где и как получить новую одежду для заключенных.

Душ, брызгающий из пробитых в проведенных над головами людей водопроводных труб, был холодный, слабый и ржавый. Но даже такая вода оказала самое благотворное влияние на замученных истерзанных узников распределительно-переселенческого лагеря. Помывшись кое-как, женщины и дети толпились у выхода из этого странного сооружения в ожидании дальнейших приказов. Они не принадлежали себе и безропотно подчинялись командам лагерных начальников.

Со скрипом отворилась дверь «помывочной», и на пороге возникли те же «медицинские работники». Позади них на специально расставленных столах высились стопки серой материи, сложенной в виде квадратных тюков. У каждой стопки стояли усташи с устрашающими мордами и хищно пожирали своими глазками подходивших за одеждой женщин. Всем выдавали одинаковые рабочие костюмы из грубого серого хлопчатобумажного материала. Детям выдавали такие же серые рубахи и штаны, не делая различий между девочками и мальчиками. Размеры никто не спрашивал, и женщины, хватая эти тряпки для себя и детей, тут же их примеряли. Если одежда не подходила по размеру, искали, с кем можно было бы совершить обмен.

Практически все уже облачились в лагерные робы, когда подошла очередь Люськи. Она оперлась двумя могучими руками на край стола и, придвинувшись лицом вплотную к хорвату, выдававшему одежду, игриво прошептала:

– Ну-у-у? Красавчик, дай-ка мне что-нибудь получше по размеру, – и для убедительности качнула своей объемной грудью.

Хорват побагровел от смущения, увидав в такой невероятной близи все ее прелести, и дрожащей рукой выложил перед ней совсем новенький комплект, да еще сверху добавил вытянутые из-под стола панталоны, лифчик и комбинацию. Она по-хозяйски, не спеша сгребла все это имущество, развернула и приложила к себе, примеривая на глаз. Удовлетворенно кивнула и степенно стала надевать белье, юбку, рубаху-кофту и пиджак. Одевшись, подошла к немке, которая по-прежнему с мрачным выражением лица брезгливо смотрела сквозь проходящих заключенных.

– Фрау, ишульдиген битте! Прошу вас выдать всем женщинам кроме одежды и белье. По размеру. Пожалуйста, фрау! – нарочито максимально вежливо, стоя по стойке «смирно», оглядывая неприветливую страшную немку, попросила Люська.

– Вас? Белье? – переспросила врач.

– Да-с! Белье, бюстхальтер, труселя, комбинашкен. Вот. – Она ткнула в только что надетое белье.

Она заметила, что только ей выдали такой комплект, обделив всех женщин. Она догадывалась, что эти мордовороты-надсмотрщики собрались своровать несколько сот бельевых комплектов, отжав их у женщин-заключенных. Она прекрасно понимала, что немцы, несмотря на их цинизм, жестокость и полное презрение к заключенным, все же не воровали у них. Мало того, если было положено выдать тысячу комплектов, то немецкая педантичность заставляла их выполнить неукоснительно такой приказ. Как, впрочем, если бы приказали расстрелять или уничтожить другим способом хоть миллион узников, они, не раздумывая, со всей тщательностью и врожденным педантизмом скрупулезно исполнили бы и это!

Обращение возымело свое действие. Пришла в движение программа, заложенная в каждом немце, стремящемся везде и во всем быть пунктуальным, и немка что-то прошептала на ухо угодливо склонившемуся лагерфюреру. Тот выслушал сперва с улыбкой, постепенно мрачнея, и в конце ее наставлений зыркнул злобным взглядом на стоявшего невдалеке командира взвода охраны Бранко Вёрёша:

– Эй, фельдфебель! Немедленно раздать все комплекты белья! И если я не досчитаюсь хоть одной тряпки, трусов или лифчика у этих баб, то ты у меня останешься сам без трусов! И без головы. Я отдам тебя под полевой суд. Ты понял меня?!

Усташ испуганно вытянулся и приложил руку к своей кепке-фуражке:

– Tako je![91] Яволь, герр гауптштурмфюрер!

Он изобразил понимание, почтение, злобу, зависть, раздражение, ненависть, подобострастие и испуг одновременно. По его огромной пунцовой роже все это читалось без словаря и специальных знаний по физиогномике. Если бы этот хорват не состоял в подчинении у эсэсовца и не боялся реальной расправы, он бы с превеликим удовольствием и наслаждением содрал бы живьем кожу с этого франтоватого лагерфюрера. Но еще больше он желал сейчас уничтожить эту противную здоровенную русскую бабу, заливисто хохочущую, прыгающую как обезьяна и нагло задирающую его солдат. Сегодня она лишила его верного заработка. Всю партию припрятанного белья у него готов был забрать этой ночью перекупщик в городе. Бранко Вёрёш внимательно проследил за этой нахальной стервой и стал обдумывать, как с ней расправиться.