Голос из глубин - Любовь Руднева

История эта была знаменита среди папуасов и памятна для моряков и ученых, ее засняли на пленку, хотя очевидцы утверждали, что все со страху хватили лиха. Папуасы ведь вошли в игру как в жизнь, и в пылу могли современного Маклая и повредить, при всей своей наивности и доброжелательности. Впрочем, необычайное и в наши дни обрастает пусть и малыми, но легендами.

И хотя сейчас путь к Австралии лежал иной, да и к другому ее берегу вела океаническая дорога от Брокена, Андрей испытал такое чувство, будто и повидался с Василием Михайловичем, и даже услыхал любимое его присловье: «И все ж другим — умней, грустней — проснулся поутру», конечно ж из Колриджа… Гораздо позднее Василий Михайлович, который как раз в эту пору терпел вовсе иные, настоящие беды, сказал Шерохову: «Что ж, я в те недели часто мысленно обращался к вам, недаром же говорят: «Сердце сердцу весть подает».

Меж тем перед самым заходом во Фримантл Андрей рискнул отправить радиограмму своему австралийскому коллеге, которого и не видел-то полтора десятка лет. Еще загодя, когда «Федор Каржавин» швартовался к пирсу, дальнозоркий Шерохов увидел с верхней палубы крупнокалиберную фигуру профессора Никлса. На другом краю света высмотреть на берегу доброго знакомого, да еще занятого тем же делом, что и ты, всегда немножко праздник.

Во время поездки по Фримантлу, посещения лаборатории Пертского университета они обменивались мнениями о характере происхождения хребта Брокен. Знакомя Шерохова со своими учениками, молодыми исследователями, сияющий от радости старый профессор повторял:

— Сегодня я счастлив — могу представить друг другу коллег, вы видите не просто земляка Миклухо-Маклая, но его наследника. Пусть тот был по преимуществу этнографом и географом, а мистер Шерохоф геофизик, но его цельность, неутомимый поиску бесстрашие в отношении к научной истине напоминают мне Маклая, уж тут я выступаю немного и как собственник — ведь и мы прямые наследники русского ученого. — Никлс пытливо взглянул на Андрея, в волнении пригладил и без того аккуратно зачесанные назад волосы и, как бы извиняясь перед гостем за обычно несвойственный ему пафос, добавил тихо: — Мы слишком долго не встречались, но я по-прежнему пристально слежу пусть и издали за вашими работами. Вот и захотелось… — Он оборвал себя на полуфразе, сделав полшага назад, и, улыбаясь, приложил руку к сердцу.

После обеда большой компанией отправились на берег Лебединой реки, удивившей Андрея неречной, густой синевой. Спутники его сокрушались, как могли тут люди извести черных лебедей. И конечно же припомнили маленькие легенды, истории о лебединой верности. Никлс, несмотря на возраст, а было ему за семьдесят, грузную, крупную фигуру, оказался неутомимым. Вместе они побывали на другой день в Геофизической обсерватории — в Мандарринге, в тридцати километрах от Перта. Не обошлось без легкого пикника. По дороге накупили винограду, дынь и пировали на полянке. И опять речь у собеседников шла о, видимо, континентальном происхождении Брокена. Никлс, протягивая Андрею большой ломоть дыни на бумажной салфетке, говорил:

— Чуть перефразируя великого физика Паули, замечу: наука никогда не спрашивает, есть трудности или нет. Вопрос всегда такой: где трудности и где их нет. Вопрос не в том, будет оставаться современная теория такой, как она есть, или нет. Вопрос всегда такой: в каком направлении она будет изменяться. Сейчас я отдаю должное вашим обоснованиям.

Андрей еще заранее предвкушал эту встречу, хотя и побаивался, — не в отъезде ли неугомонный Никлс, не стряслось ли что-либо с его здоровьем. Он дорожил обменом мнениями с учеными, которым вроде б по современным понятиям и рукой подать до хребта Брокен и до самого разного по своему подводному рельефу Тихого океана. А совпадения или расхождения во взглядах уже давали импульс его собственным размышлениям.

Никлс оставался с Шероховым до отхода судна. Последними сошли по трапу он и его хрупкая жена Лиз. Уже смеркалось, они все еще стояли на причале и дожидались, пока «Федор Каржавин» отдавал швартовы. Андрей ощущал — какая-то ниточка человеческих чувств все еще протягивается меж судном и берегом. «Федор Каржавин» медленно отходил от причала. Теплый мартовский вечер, безветренный, мягкий, обманно сулил спокойный путь в океане, но перед выходом в порту метеорологи предупредили: через час-другой шторм настигнет судно.

Вызвездило небо — ночь в этих широтах приходит сразу. Фримантл вытянулся на тридцать километров, яркий зеленый свет маяков с двух сторон мола проходил сквозь темь, будто сам город слал прощальную странную улыбку скитальцам. Еще долго огни спорили с теменью, это Фримантл вновь не соглашался на разлуку. Лишь одно место в живой, мерцающей, огненной гирлянде было пригашено черной тушью. Там как раз и размещался заповедник — буш, естественный лес Австралии, где обитали причудливые птицы, ночные животные и продолжалась какая-то не виданная в других местах Земли, своя первозданная жизнь. Едва погасли огни Фримантла, судно ощутило удары волн. Всю ночь Андрей лежал, не смыкая глаз. Капитан Сорока, догадываясь, как худо Шерохову, заглянул к нему в каюту.

— И-эх-ма, Андрей Дмитриевич, злую штуку сыграла с вами контузия. Вы ж такой, на мой взгляд, и моряк славный. Может, все-таки проглотите ну хоть какое снадобье? К сожалению, идти можем только по направлению ветра и волн, иначе уж и никто не совладает со своей натурой, даже еду не приготовишь. Наше судно небольшое — гидрограф — и не имеет той остойчивости, чтоб на нем жить-быть так долго, да еще толкать вперед вашу объемную науку. Небось даже когда по волне идем, вам тяжко?!

Прошло пять томительных дней. Андрей клял свою физическую «непроходимость», и обо всем думалось ему не в светлых тонах. Раза два навестил его ленинградец Никита Рощин, сочувственно шутя, уговорил выпить настойку из разных трав собственного изготовления. Про Никиту капитан говорил, что у него легкая рука и добрый глаз, — так и оказалось…

Уже добрались до «своего» хребта. Попробовали возобновить работу, съемку по галсам через Брокен. Но так замотало всех на волнах, что снова договорились с капитаном идти лишь по ветру.

Наступили новые сутки. Рано утром, часов в пять, Сорока появился в каюте Андрея, тот брился.

— Здорово вы осунулись, но зато сегодня — о’кей! Вы начнете движение по разрезу. — Капитан только второй рейс ходил на своем гидрографе с «научниками» и был рад вставлять словечки, как считал он, специальные и всячески выражал приязнь Шерохову и его делу.

Андрей знал, что в спину ему капитан говорил: «Я-то сам далек от завлечений-увлечений, — у него в ходу было несколько таких слиянных словечек, — но почитаю, уважаю фанатов. А уж наш Андрей Дмитриевич фанатам фанат, притом отзывчивая личность! На Одесской улице, да и на какой другой такого не найдешь, скорее подцепишь кошелек с дукатами! А настоящему фанату самому по себе цены нет».

Забавно, когда Сорока говорил о людях высокого роста, он по-детски старательно вытягивался и даже становился на цыпочки.

Теперь Андрей посетовал:

— Беда-то какая, самая восточная часть хребта у нас все-таки осталась неисследованной.

Капитан Сорока, поправив на столе Андрея скособоченную стопку книг, успокоительно, каким-то не своим молодецким, а дедовым голосом произнес:

— Всего не переделаешь, оставьте кому-то радость продолжить «неуспетое». Зато западная часть хребта у вас уже исследована по дороге во Фримантл. Знаете, мои ребята из экипажа, особенно второй штурман, вошли во вкус, вы ж кое-что нам растолковали на лекциях, показали наглядно, что там, под толщей океановых вод. Боцман даже размечтался. «А может, если поверить этому Жаку-Иву Кусто и нашему Фанату, мои внуки будут в салочки играть в сверхмодных аквалангах на Брокене. Закусывать там живностью, какую мы и не едали. Жаль вот, пропустить по рюмашке наверняка под водами не придется им. Самого скуса и колорита земного все-таки там не разведешь. Нет, как о будущем на глубинах океана подумаешь, аж оторопь берет…»

Андрей все же успел на переходе в течение пяти дней, с двадцать восьмого февраля до шестого марта, вместе с коллегами провести съемку по пяти разрезам через хребет, и были они более длинными, чем удалось осуществлять их еще по дороге к Фримантлу.

Тогда поджимало время, а сейчас его оказалось с запасом. Ведь заранее определенная дата захода в порт всегда вяжет по рукам и ногам. И еще теперь не было нужды прямо идти навстречу шторму, который сейчас бушевал далеко впереди.

Удалось сделать еще десять разрезов через хребет с интервалами в среднем через сорок миль, и так освоили почти шестьсот миль, то есть обследовали протяженность хребта в тысячу километров.

А ночью, проснувшись, Шерохов впервые не чувствовал обычной тревоги, не колотились друг об друга словечки: «Не успеем, не успеваем!»