Голос из глубин - Любовь Руднева

— Андрей, — воскликнул Амо, — в состязании скальдов победили вы, ваше письмо к Наташе тому свидетельство.

Шерохов, не разжимая губ, как-то стеснительно улыбнулся и отрицательно помотал головой.

23

Московский крепкий мороз провожал Андрея до трапа самолета.

Уже через час-другой лёта возник свой, как ни странновато это казалось Шерохову, даже бивачный быт: галдели перепившиеся англичане, распевали, громко переговаривались меж собой филиппинцы, они возвращались домой с нефтяных промыслов Южной Аравии.

Он не чаял разглядеть сверху Гималаи, в прежние рейсы ему не фартило с великими горами, то скрывала их ночь, а то облака. Но и на этот раз сплошная облачность на высоте девяти тысяч метров прикрывала горы. Самолет набрал высоту, поднялся над облаками лишь на километр.

В районе Сингапура дождило, в Индийском океане хозяйничал зимний муссон, даже на рейд заходила сильная волна.

Когда Андрей добрался в Сингапуре до порта, разыскал у дальнего пирса «Федора Каржавина», одним из первых его вместе с капитаном Геннадием Сорокой встретил японский океанолог Ямамото. Улыбаясь, благодарил он Шерохова за прекрасный переход из Токио в Сингапур, удалось ему изрядно поработать своими приборами. «Я очень обязан вам за приглашение», — твердил он.

А капитан с пристрастием расспрашивал о «московском морозце».

Переждав, пока Андрей побеседовал с участниками рейса, Ямамото пригласил его на прогулку.

— На прощанье, — я, к сожалению, должен возвращаться домой, в Токио, — может, вдвоем поездим по Сингапуру и походим.

Сухонький, непонятного с виду возраста, а было ему лет пятьдесят, Ямамото был по-юношески подвижным. Он заинтересованно и как-то вкрадчиво говорил о работах Шерохова, охотно делился с ним наблюдениями, высылал и раньше материалы Андрею. Долго бродили по замысловатым узким улочкам, их развлекало сингапурское столпотворение, архитектурная пикантная окрошка — рядом с респектабельными, европейского типа домами соседствовали домишки колониальной поры. Поплутали в китайских и малайских кварталах, заглянули в одну из маленьких харчевен. Когда уселись за столик, Ямамото, улыбаясь, спросил:

— Вы заметили треугольную вывеску? Она напомнила мне нашу сказку «Треугольный сон». В старину это случилось, в далекую старину, приснился Хати сон, под Новый год, похитив волшебную палку, он попал в харчевню «Три угла» с такой вот вывеской, как в нашей, уселся в треугольном зальце за треугольный стол, у хозяина оказалась заячья губа, а по столу прыгала вокруг блюда с гречневой лапшой треугольная лягушка. Хозяин, узнав, что у гостя нет ни гроша, спустил его с лестницы, и Хати ударился лбом о треугольный столб и долго растирал треугольную шишку на своем лбу… Тут Хати вовремя проснулся…

Андрей рассмеялся:

— Ваша изящная народная сказка предвосхитила кубистов. Ай да Хати!

Постояли на берегу, разглядывая большие сампаны, на их бортах наведен был огромный глаз, смахивавший на рыбий.

— Никак не приду в себя, после московских морозов я сразу бухнулся в зеленое раздолье, а мы щеголяем в рубашках с короткими рукавами.

Подкралась ночь, они вернулись на судно. Дружески простились, условясь: на обратном пути, уже после Австралии и Брокена, обязательно заглянет Шерохов в Токио, на огонек к Ямамото.

— Да перед тем выкрою время, — говорил Андрей, — наконец получше вникну в сумбур этой вот страны — Сингапур ощущаешь как особую, нафаршированную контрастами планету или, быть может, детективный ребус.

«Федор Каржавин» вышел из Сингапура ранним утром 25 января. Казалось, все вроде б и одинокие глаза, намалеванные на бортах сампанов, уставились на небольшого, но ловкого северянина «Федю», умело скользившего меж ними.

Прошли Яванским и Зондским проливами, и уже вечером Андрей, стоя на крыле мостика рядом с капитаном, наблюдал, как играло зарево Джакарты в облаках. Отзвук электрических огней ввинчивался в небо и оттуда доходил до удаляющегося судна, как человеческий голос, как бы окликая.

Справа остались Суматра и маленький островок-вулкан, мимо него Шерохов проходил не впервые, но невольно поежился, вновь представив давнюю катастрофу, извержение Кракатау. Слева на Яве просматривался издали порт Сенанг, на всех островах склоны гор в три яруса покрывал тропический лес. И опять как-то не по себе становилось, даже не верилось — сейчас дома, в Москве, трещат морозы, да еще сорокаградусные, а тут буйство зелени…

К вечеру 28 января вышли из Зондского пролива в Индийский океан, и сразу же стало сильно качать — зыбь. А переход предстоял длительный, туда, где смыкаются Западно-Австралийский хребет и Восточно-Индийский. Шли с промерами и магнитной съемкой, а в конце перехода вели сейсмическое профилирование. Качка усилилась, ветер крепчал, превращался в штормовой. С трудом превозмогая дурноту и головную боль, жестокие последствия контузии, Шерохов наблюдал за приборами.

А капитан Геннадий Сорока, жалуясь на непогоду, твердил:

— Деваться моряку все едино некуда, надо идти или, еще того хуже, как в вашем научном рейсе, крутиться вокруг собственной оси. Так и мотаемся день за днем, а зори сменяются закатами.

У капитана Сороки сказывалась привычка толковать вслух об очевидном, но его бесхитростность подкупала Шерохова.

На другой день все, кто были на палубе, удивлялись, как при полном параде солнце стояло в зените. А ночью небо вызвездило вовсе необычайно для северян — сиял Южный крест, и Магеллановы облака заставляли Андрея смотреть в небо подолгу и неотрывно.

И тут по самым разным поводам вспоминал капитана Ветлина. Ему не хватало, как всегда в океане, его присутствия, самообладания, атмосферы полнейшей взаимности, какую создавал тот у экипажа и у «научников». А больше всего дорожил его неожиданными признаниями, сдержанной и такой нужной отзывчивостью собрата по экспедиции, верящего в цели, намеченные другом-ученым.

И Андрей представлял, как Ветлин не просто б радовался здешним закатам, а смотрел бы на них и на все вокруг, как на дарованный небом и океаном спектакль света и цвета.

Уже пятого февраля Сорока доложил Шерохову:

— Выходим в намеченную точку.

Шерохов хотел привязаться к давней скважине «Гломара Челленджера-2», потому тут и ставили теперь донные сейсмические станции. Сперва шло вовсе не гладко, однако начали геофизическую съемку хребта Брокен.

Коренастый востроглазый капитан Сорока то и дело громко восклицал:

— Нет, не говорите ничего под руку. — Это он отбивался от опасений деловитой Градовой. Даже рыцарственного терпения порой не хватало, чтобы урезонить ее.

Она усердно работала, но, как всегда, поспешала всюду со своими замечаниями и амбицией.

— Пока же, — настаивал Сорока, не на шутку убоявшийся сглазу со стороны этой напористой женщины, — пока все благоприятствует нам. Мы попали в зону устойчивого максимума давления. Но что поделаешь? Порой и она подпадает под влияние низких давлений, господствующих над Антарктидой и перемещающихся сюда.

Градову, к счастью для капитана, отвлекли подопечные сейсмологи, она ушла, и Андрей, видя, как капитан жаждет обмена мнениями, поддержал разговор.

— Конечно ж надо радоваться каждому погожему дню. Ведь край антарктического минимума как бы дышит совсем рядышком, потому возможны такие перепады, какие были за последние дни.

И опять Андрей, едва позволяло время, рассматривал причудливые облака над океаном, но про себя-то считал, такое фантастическое клубится именно над Брокеном…

Пусть хребет и тянется под водной толщей, но вот он тут, почти осязаем.

Небо напоминало северное, светло-голубое, хотя широты и не высокие — тридцать градусов, для экспедиции был это юг. Но и вправду резко ощущалось влияние Антарктиды, напускала она холод даже и в почти тропические широты.

Едва завершили работы, Шерохов собрал коллег в кают-компании и сказал коротко, спокойно, с доверием оглядывая каждого из собравшихся, но невольно и примечая выражение глаз слушателей:

— Съемка хребта очень интересные материалы дала нам. Они хорошо увязываются с результатами бурения и позволяют совсем иначе толковать их, чем делали это американские коллеги и, увы, наши домашние апологеты тектоники плит. Появилась возможность утверждать — распад Гондваны происходит не за счет раздвижения материков, которое если и было, то очень ограниченным по своим масштабам, а главным образом за счет погружения на огромных пространствах древних континентальных окраин, бывшей суши и бывших мелководных шельфов…

— Бывшие, думала я, бывают люди, а тут — бывшая суша, — вызывающе хохотнув, перебила Градова. Кокетливо растягивая слова, она оглядывала всех собравшихся. — Но надо отдать вам должное, Андрей Дмитриевич, вы последовательны.