Романески - Ален Роб-Грийе

века. Как говорят, Бальзак был последним счастливым писателем, чье творчество полностью соответствовало ценностям, которым поклонялось общество, его питавшее, и сие только потому, что он был последним невинным писателем: у него имелось что сказать и он с неимоверной быстротой плодил романы и тысячами исписывал страницы, явно не заботясь об обоснованности странного и парадоксального занятия, именующегося мироописанием. Флобер же всего тремя книгами (на издание которых ушла вся его жизнь) сумел нам раскрыть глаза на ужасающую свободу писателя, на тщетность потуг всякого, желающего сказать что-то доселе неведомое, на абсурдность писательского труда, проистекающего из молчания и одновременно нацеленного на собственное же молчание.

Итак, содержание романического труда (заключающегося, как думал Бальзак, в том, чтобы сказать что-то новое) в действительности может в себе нести лишь банальность давно-всего-сказанного, по сути являясь простым нанизыванием стереотипов, оригинальность которых уже по своему определению равна нулю. Значением наделено лишь то, что заранее его получило от общества как единого тела. Увы, эти «полученные идеи» (которые мы ныне нарекли идеологией) не что иное, как тот единственный — из всех возможных — материал, из которого и изготовляются произведения искусства (романы, стихи, эссе), и представляют собой пустопорожнее архитектурное сооружение, которое пока что не рухнуло только благодаря своей форме. Прочность и своеобразие текста суть результат работы над организацией его составляющих, которые сами по себе не представляют никакого интереса. Свобода писателя (иными словами, свобода человека) заключена в бесконечной сложности возможных комбинаций, и только там. Разве сама природа не создала всех живых систем — начиная с амеб и кончая мозгом человека — из каких-то восьми аминокислот и четырех нуклеидов?

В журнале «Обли́к» и иных изданиях я уже рассказывал о генезисе фильма «Эдем и после», созданного на основе двенадцати тем, принадлежащих современному, но многовековому, мифологическому арсеналу, включающему в себя такие понятия, как лабиринт, танец, двойник, вода, дверь и тому подобное. Каждое из них в фильме повторяется десять раз в различных вариациях, что дало возможность составить десять разных серий, несколько напоминающих серии Шёнберга. Материально-технический труд (вкупе с выдумкой и изобретательством, порождаемыми возникающей при этом радостью общения) в процессе съемки и затем монтажа ежеминутно питал — и нарушал — эту генерирующую схему, жесткость которой уже невозможно обнаружить в конечном результате и мне самому. Вначале не имелось никакого сценария; была только история-диалог первой серии — иными словами, двенадцать клеток (подобных тем, что мы видим на шахматной доске); а сто восемь остальных были созданы трудом всей команды, в частности усердием оператора Игоря Лютера и актрисы Катрин Журдан, по ее собственной инициативе быстро сделавшейся главной пружиной фильма.

Не замедлил вмешаться и объективный случай, который, например, сделал так, что вследствие целого ряда неожиданностей невероятным и чудесным образом появился «двойник» героини — женщина, похожая на нее как родная сестра и одинаково с ней одевающаяся. Что касается темы «крови», сыгравшей значительную роль в первые три недели съемок — они проходили в государственной киностудии Словакии, — то она получила, внутри самой повседневной действительности, совершенно неожиданное для нас развитие.

Это произошло в последних числах августа, в Братиславе. В течение предыдущих шести дней мы вкалывали, спеша закончить строительство декораций кафе «Эдем», представлявших собой лабиринтообразную комбинацию из навеянных живописью Мондриана панно, катаемых по параллельным и пересекающимся рельсам и обрамлявших всю площадку; их положение менялось после каждого отснятого плана, а иногда в ходе съемок, с тем чтобы игровое пространство было возможно менее скованным. Я воспользовался субботним вечером, чтобы выпить графинчик белого вина (после ужина) в одном из стрип-кабаре (следствие «пражской весны» и возможность, предоставленная мне заключенным контрактом) и заодно приглядеть голую девицу, которая мне была нужна для следующего вторника. Утомленные Катрин и мой ассистент-тунисец очень быстро ушли, оставив меня в компании Катрин Журдан (которую я называл сокращенно, по фамилии, дабы не вызывать путаницы), одного молодого французского актера и представителя тунисской стороны, в кооперации с которой мы снимали фильм.

Было около полуночи. Веселые и раскованные, мы шли к себе в гостиницу по пустынному городу и вот, подойдя к «Карлтону», заметили напротив него, посреди центральной пешеходной улицы, небольшой советский самолет и, найдя в нем нечто провокационное, позволили себе пошутить. Когда мы уже находились у главного подъезда старомодного здания (сами мы жили в «Девене», отеле более современном, расположенном в трехстах метрах далее, на берегу Дуная), нас окликнул полицейский патруль, вероятно, заметивший наши непочтительные, но, впрочем, абсолютно безобидные жесты.

Полагая себя ответственным за товарищей, я стал со всей необходимой любезностью объяснять причину нашей поздней прогулки. Комендантского часа в городе не вводили. Снимавшийся мною франко-чехословацкий фильм был взят под официальную опеку государственной киноадминистрацией. Несколькими днями ранее я даже получил здешнюю награду, которая соответствует французской медали «За вклад в развитие Искусств и Литературы». Увы, зная не более десятка туземных слов, я по роковой оплошности начал кое-как объясняться на языке немецком, и, конечно, нас приняли за австрийских туристов (Вена находится всего в нескольких километрах на другом берегу Дуная), приехавших покутить на дармовщинку, благодаря своей крепкой валюте, капиталистической и презренной. Сверх того, моя слишком длинная шевелюра явно не принадлежала нормальному коммунисту, и в довершение всех бед в тот день я манкировал утреннее бритье (тогда у меня бороды еще не было; имелись только усы, тоже западного образца).

Два полицейских были в униформе, трое других — в партикулярном платье. Все пятеро были пострижены под ежик. Судя по их красным физиономиям, они были хорошо навеселе. Ровно год назад произошло вторжение сил Варшавского договора с целью прекращения всеобщего разгильдяйства, и теперь опасавшиеся приуроченных к случаю демонстраций власти, если верить слухам, несколько допинговали свои самые надежные войска, и у наиболее нервных младших чинов явно зачесались руки. Один из полицейских в гражданском потребовал от меня документы. Я дал их ему.

В тот же самый миг его сосед, имевший на правой руке нечто похожее на кастет, левой поднес к моему лицу газовый баллончик и пустил несколько парализующих струй, нацеленных в меня, одновременно нанеся мне удар в челюсть. Оглушенный, я прижался спиной к стене «Карлтона» и начал — как рассказывали потом — медленно выписывать руками круги (так в полусне отгоняют мух), что никак не помешало ударам снова и снова обрушиваться на мою физиономию. Удерживаемые на некотором удалении блюстителями общественного порядка два моих спутника мужского пола вынуждены были наблюдать за избиением, не имея возможности хотя бы шевельнуться. И тут между мной и полицейским встала Журдан, как щит, подставив под