История Бастилии. Четыре века самой зловещей тюрьмы Европы. 1370—1789 - Семён Дмитриевич Ахшарумов

насчет того, какое относительно их сделано распоряжение и что в пользу или во вред им делается и предполагается сделать».

Линге пишет, что ничего лучше этого нельзя придумать, чтобы заставить человека пройти через все степени отчаяния, в особенности если он принадлежит к числу тех, кого несправедливость возмущает и для кого деятельность составляет потребность, а выжидание – муку.

Далее Линге повествует, что так поступали не только с людьми, совершившими какое-либо тяжкое преступление, или с какой-либо категорией людей, которых почему-то опасались, а со всеми: и с нечестивцем, замышлявшим гибель своего отечества, и с доблестным человеком, слишком пламенно отстаивавшим его права, и с негодяем, продавшим государственные секреты, и с человеком, высказавшим министрам истины полезные, но вредившие личным интересам тех, и с тем, кого хотели задержать из опасения, чтобы они преступными действиями не обесчестили свое семейство, и с человеком, которого боялись, потому что он был талантлив.

Линге пишет, что сам это испытал, и ему постоянно твердили, что таков обыкновенный порядок в Бастилии. Мы выше говорили, что для людей, пользовавшихся протекцией влиятельных лиц, заключение в Бастилии было менее тягостно. Это подтверждает и Линге в своих мемуарах, причем замечает, что вся тяжесть такого управления падала на людей невиновных, ибо, если человек невиновный попадал в Бастилию, это значило, что у него нет протекции или что враги его сильнее, чем покровители.

Писать в Бастилии позволялось не всем, но если тот, кому это было дозволено, пользуясь этим, обращался к своим покровителям, письма передавали полиции, у которой были особые чиновники для их разбора.

Эти письма служили забавой для них. Посмеявшись немного над жалобным тоном, в котором они были составлены, эти чиновники тщательно складывали в пачки письма, поступившие в течение дня, но не для того, чтобы отправить их по назначению, а чтобы сжечь или свалить в какие-то неизвестные склады.

Таким образом, персоны, к которым заключенные обращались с просьбами, ничего об этом не подозревали. Линге давали бумагу, но счетом и под формальную расписку, с предупреждением, что не выдадут более, если он не даст отчета в том, как употребил прежнюю.

«Нужно это испытать самому, – пишет Линге, – чтобы понять всю горечь такой подневольности».

Когда в Бастилию приводили нового узника, начиналось с обыска его, который производили четыре человека, украшенные орденами, жалуемыми за безукоризненную службу. При этом отбирали у него все: деньги и драгоценности, из опасения, чтобы не было подкупа тюремщиков; бумагу, чтобы не было развлечения от скуки; ножницы, ножи и другие подобные предметы, чтобы не лишил себя жизни, и так далее. Это все холодно объясняют новоприбывшему. Осмотр продолжался долго и был иногда прерываем шутками и замечаниями относительно каждой вещи.

По окончании осмотра нового узника отводили в назначенное для него помещение. Эти места заключения были устроены в башнях, стены которых имели сверху толщину 12 футов, а снизу от 30 до 40 футов. В каждой комнате, если только эти помещения можно назвать комнатами, устроено было отверстие в стене. В этом отверстии было три железные решетки, так друг против друга расположенные, что для воздуха и света оставалось пространство только 2 дюйма.

Прежде в каждом помещении было по три и по четыре отверстия, правда, маленьких и также с решетками, но, так как их было несколько, воздух все-таки проходил свободнее, и это избавляло от сырости и зловония, но один из губернаторов приказал оставить в каждой комнате по одному отверстию, все же прочие заделать, и эти помещения зимой были сущими погребами, а летом превращались в сырые печи, в которых можно было задохнуться.

Помещение Линге и некоторые другие выходили в ту сторону, где был устроен сток нечистот ниже уровня реки. Когда этот сток очищали, а также летом во время жары и при разливе, что весною и осенью случалось довольно часто, оттуда распространялось нестерпимое зловоние.

Вся мебель в помещении Линге состояла из кровати с двумя тюфяками, изъеденными червями, одного кресла, перевязанного веревками, и одного складного стола. Кроме того, там были один кувшин и две кружки. Линге пишет, что губернатор взял от министерства подряд на поставку мебели в Бастилию, и чего не хотел доставлять сам, того не позволял и заключенным приобретать на свой собственный счет. Только через год Линге удалось выхлопотать на свой счет обыкновенное, но прочное кресло и через пятнадцать месяцев заменить грязную и отвратительную оловянную посуду обыкновенной фаянсовой. Шерстяное одеяло было единственной вещью, которую ему дозволили купить в первые же дни. Вот как это вышло. Когда только что отворили дверь в его помещение, с постели, находившейся там, поднялся огромный столб моли. Линге в ужасе отступил, а один из сопровождавших его сказал при этом с улыбкою: «Хорошо, хорошо, как только вы проспите здесь две ночи, не останется ни одной». Вечером его посетил глава парижской полиции, и, так как Линге очень сильно протестовал против таких обитателей его постели, ему дозволено было купить новое одеяло, а также дано согласие на то, чтобы тюфяки были выколочены.

Когда заключенного по какой-либо причине выводили из его помещения, во время перехода он словно в пустыне шел среди глубочайшего молчания. «Зловещее карканье сопровождавшего тюремщика, – пишет Линге, – устраняло по пути всех, кто мог видеть заключенного, а также все, что тот мог видеть».

Окна той части здания, где помещались штаб и кухни и где принимали посторонних лиц, тотчас же закрывались занавесками, ставнями или жалюзи, и все это совершалось в тот момент, когда узник мог что-то заметить. Несмотря, однако, на все предосторожности, узник всегда мог знать, находится ли выше или ниже его другой заключенный, потому что, когда отворяли дверь в помещении одного из заключенных, происходил страшный шум, раздававшийся по всему зданию. Таким образом Линге мог сосчитать, сколько у него было соседей. Вот что пишет он по этому поводу и как изображает состояние своей души во время заключения в Бастилии.

«Знать, что надо мной или подо мной находится несчастный, страдания которого можно было бы облегчить или который сам мог бы облегчить мои страдания, слышать его шаги, его вздохи, знать, что нахожусь от него на расстоянии какой-нибудь полусажени, думать о том, как приятно было бы уничтожить это разделяющее нас расстояние, и сознавать невозможность этого, скорбеть, слыша новый шум, означающий прибытие нового узника, которому не можешь помочь, страдать и от молчания, воцаряющегося в той или другой тюрьме и указывающего на то, что одному из товарищей по бедствию более посчастливилось, – все это невыразимое мучение. Это мучения Тантала, Иксиона и