Крым - Александр Проханов

– Али, спросите генерала, могу ли я попасть на передний край, туда, где идет бой?

Али перевел, и Лемехов видел, как удивленно взлетели темные брови генерала и под ними замерли вишневого цвета глаза.

«Хоп», – сказал генерал и стал говорить, обводя руками кубическую картину квартала.

– Он говорит, что это опасно. На пути следования засел снайпер и ведет прицельный огонь. Надо передвигаться на боевой машине пехоты, под броней.

– Проверим, надежна ли русская броня, – сказал Лемехов.

Генерал еще раз молча, испытующе посмотрел на Лемехова и произнес свое бодрое «Хоп».

Они погрузились в боевую машину пехоты, в ее десантный отсек. Переводчик Али, генерал и Лемехов, напротив три молодых солдата с автоматами.

«Господи, помилуй!» – подумал Лемехов, когда двери захлопнулись. Машина взревела и пошла, дергаясь и качаясь, изрыгая дым, который залетал в полутемный отсек. С одной стороны Лемехов чувствовал худое плечо Али. С другой на него наваливалось сильное тело генерала. Острые колени солдат упирались в его ноги. Их несло, встряхивало, качало на поворотах. Закупоренный в железном отсеке, Лемехов чувствовал, как гусеницы скребут камни, как машина проваливается в ямы, как лавирует среди невидимых препятствий. Он сжимался, ожидая удар. Ожидая свистящий, пронзающий броню огонь. Бессловесно молился. «Господи, спаси и помилуй! Укажи мне путь! Если хочешь, убей меня! Или открой мне свою милость и благоволение! Предаюсь Твоей воле, Господи!»

Он молился, призывая на помощь лучистую, как бриллиант, икону Державной Богоматери, и могилу мамы с весенним цветком, и те разноцветные стеклышки, которыми в детстве выкладывал потаенную лунку, и те негасимые карельские зори, когда плыли с женой по розовым водам, и голубую сосульку в зимнем окне.

Страшно ударило в борт, проскрежетало. Звук проник сквозь броню, ноющий, рвущий, выдирая сердце. Лемехов почувствовал, как что-то жестокое, жуткое рассекло его, крутилось в груди, наматывало жилы, сосуды, запечатывало горло липким страхом.

Машину бросало из стороны в сторону. Она гремела гусеницами, старой броней, и через несколько минут встала. Двери отсека растворились, и солнечная пыль и едкая гарь хлынули внутрь машины.

Лемехов выбрался на волю. Кругом высились все те же, горчичного цвета, дома, пустые окна, языки копоти. Толпились солдаты. Механик-водитель, белозубо улыбаясь, показывал свежие выбоины на броне, оставленные очередью. Генерал оглаживал выбоины, словно ласкал машину. Другие солдаты подходили, смеялись, хлопали друг друга по плечам.

Лемехов вдруг ощутил ликующую радость. Пули, хлестнувшие по броне, предназначались ему. Испытывали его. Испытывали его веру, его упование. Божий промысел привел его в сирийский разгромленный город, подверг испытанию, заставил усомниться, помог победить неверие. Усадил в боевую машину, хлестнул по машине свинцом, поместил между раскаленным свинцом и ужаснувшимся сердцем лист брони. И теперь этот промысел окружил его молодыми солдатами, их смеющимися лицами, и от этих закопченных фасадов, от измызганной боевой машины он продолжит свой путь, свое триумфальное восхождение.

– Генерал говорит, что вы угодный Богу человек, – сказал Али.

Генерал кивал, улыбался, трепал Лемехова по плечу.

– Еще он говорит, что вызовет танк и уничтожит снайпера.

Молодой солдат, один из тех, что сидел с Лемеховым в боевой машине, подошел, пожал ему руку. Он был юношески худ, на безусом лице сияли глаза. Он был счастлив тем, что их опасный рейд окончился благополучно. Счастлив тем, что важный гость из России разделил с ним смертельную опасность. Счастлив тем, что на этой кровопролитной войне выдался еще один день, когда можно смеяться, забросив автомат за спину.

Лемехов увидел на худой загорелой шее солдата алюминиевый крестик, висящий на простом шнурке. Указал на крестик:

– Ортодокс?

– Ортодокс, ортодокс! – закивал солдат.

Лемехов почувствовал внезапную слезную нежность к солдату, к его почти еще детскому лицу, к худой беззащитной шее, к алюминиевому крестику на сером шнурке. Расстегнул на себе рубаху, под которой его серебряный крест висел на золоченой цепочке. Снял крест и протянул солдату. Тот понял, восхитился. Снял с себя крест. Они обменялись крестами. Лемехов поцеловал алюминиевое распятие, а солдат приложил к губам серебро. Они обнялись, троекратно расцеловались. Теперь в этой арабской стране, на жестокой войне, у Лемехова был брат во Христе. Он станет молиться, чтобы пули его миновали.

Генерал направился в дом, где находился штаб батальона, чтобы вызвать по рации танк. Солдаты поспешили за ним.

– Али, почему вы печальны? – Лемехов видел, как мучительно сдвинуты у переводчика брови, как переполнены слезным блеском глаза. – Ведь все замечательно. Сейчас прибудет танк и уничтожит снайпера.

– Здесь, в Дерайе, я жил с семьей. Жена и две дочки. Вон мой дом. – Али указал на соседнее здание с пустыми окнами, над которыми темнели языки копоти. Они чем-то напоминали страдальческие брови Али.

– А что с семьей? – Лемехов сострадал. Ему было неловко за недавнее ликованье.

– Не знаю. Вы слышали, что говорил генерал. Все жители убежали из города. Я их ищу, но их нет среди живых и мертвых.

Заскрипело, заскрежетало. Из-за угла выкатил танк с провисшими гусеницами, с грязной броней, с тяжелым колыханием пушки. Генерал с офицерами вышел из штаба. Стал что-то объяснять командиру танка. Солдаты облепили броню.

– Вы не возражаете, если я пойду и посмотрю на мой дом? – спросил Али.

– Я пойду с вами, – сказал Лемехов.

Они перешли улицу, усыпанную битым стеклом и обугленными тряпками. За их спиной скрежетал, удаляясь, танк. Приблизились к дому.

У подъезда был маленький газон, росло ухоженное деревце с глянцевитыми листьями и розовыми цветами. На ветках висели окровавленные бинты. Их шевелил ветер. Али протянул к деревцу руку и тут же отдернул, боясь коснуться бинта. У входа стояла деревянная лавочка, на которой, видимо, отдыхали жильцы. На лавочке – аккумулятор с разломанным корпусом, из которого вылилась жидкость. Али погладил лавочку, и Лемехов видел, как дрожат его губы.

Они поднимались по лестнице, под ногами хрустело битое стекло, и казалось, Али подпрыгивает при каждом шаге, словно осколки впивались в стопы. На лестничных площадках двери квартир были распахнуты, виднелась разгромленная утварь. Али вжимал голову в плечи, будто кто-то из раскрытых дверей наносил ему удары.

На третьем этаже он остановился перед распахнутыми дверями. Качался, не решаясь переступить порог, словно там за порогом не было пола, и он боялся провалиться в бездну. Шагнул. Лемехов видел, как заметался он по комнатам, подбирая разбросанные платья, книги, упавшие с потолка люстры. Стоял, прижимая к лицу розовое платье, целовал, вдыхал, не мог надышаться.

В спальне на распахнутой кровати валялся грязный мужской башмак, желтели стреляные автоматные гильзы. На стене черной копотью были выведены арабские иероглифы, и Али заслонялся от этих жестоких каракулей. Зеркало было цело. Али взял лежащий на подзеркальнике женский гребень и смотрел на него, словно видел, как льются сквозь гребень волны душистых волос. Лемехов смотрел, как Али отражается в зеркале, прижимая гребень к губам.

За окном грохнул танковый выстрел. Зеркало задрожало, и отраженье Али задрожало. Эхо выстрела смолкло. Зеркало успокоилось, а отраженье Али продолжало дрожать. Али рыдал, сотрясаясь плечами.

Глава 22

Лемехов возвращался в Москву через Бейрут и Стамбул. Аэропорт в Дамаске был закрыт. Повстанцы обстреляли пассажирский самолет. Самолет, получив повреждения, совершил вынужденную посадку. Бойцы спецназа из охраны посольства сопровождали его до Берута и посадили на борт. Он видел в иллюминаторе море и крохотные корабли, оставлявшие на воде окаменевший след. Он перебирал четки, с усмешкой представляя, как именитый художник Филипп Распевцев изобразит его на портрете в вальяжной позе, в домашнем кабинете с четками в руках. На его груди под рубахой висел алюминиевый крестик, и где-то, уже бесконечно удаленный, мчался в боевой машине солдат, его брат во Христе.

Лемехов стремился в Москву, исполненный веры, сосредоточенный, готовый к свершениям. Он выдержал еще одно испытание. Тогда, в Сталинграде, у заветного фонтана, его испытали водой. Здесь же, в пылающей Сирии, его испытали огнем. В Сталинграде он слышал шепот волшебных струй. В Сирии он слышал «скрежет пуль по броне».

Он искушал судьбу, подвергал себя страшному риску, как в «русской рулетке» у смертельной черты. Желал убедиться в том, что судьба к нему благосклонна. Что он избранник судьбы и над ним простерта «длань Божья». И он убедился в этом. Теперь он возвращался в Москву, чтобы продолжить свое неуклонное движение к власти.

Он представлял, как встретит его в аэропорту синеокий чародей Верхоустин и они обсудят грядущее взаимодействие с членами «тайного ордена». Как партийный «канцлер» Черкизов расскажет о волшебных технологиях, с помощью которых «Желудь» будет пересажен на партийную почву, и из него взрастет дубрава русской цивилизации. Как преданный заместитель Двулистиков сообщит о подготовке грандиозного космического старта.