Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш

Гоголя читала, Пушкина, Тургенева. И про отцов и про детей. Хорошая романтика.

— Ой, бабушка, моя милая, смешная вы право, хорошая, дорогая.

— Вот видите, Агнеса, — воскликнул л бородатый студент, — у нас с вашей бабусей священный союз. Мы все тут против вас, все неисправимые реалисты и прозаики.

— Погодите, вот вернется Иван!

— Балует он тебя, — проговорил рассеянно Павел, и Тимош не мог понять, говорил ли он всерьез или шутил.

— Не балует, а понимает. Он у меня разумный. Считает, что каждую былинку следует понимать. Прежде всего, понимать.

— Ну, ты, былинка моя драгоценная, — ласкала внучку Александра Терентьевна, — вот батько дожил бы, взглянул…

— Не знаю, как батько, — всё тем же тоном произнес Павел, — а дед смотрит на нас явно неодобрительно! — заложив руки за спину, он остановился у дедовского портрета.

— Да он всегда такой был, — махнула рукой Александра Терентьевна, — на него не угодишь.

— А жаль. Нам бы многому нужно было поучиться у этого человека. И прежде всего цельности. Пониманию того, с чем хлеб жуют.

Тимош приглядывался к Павлу — простое лицо, серые широко расставленные глаза, не то задумчивые, не то грустные, черный чуб наискось почти до самой брови. Когда спокоен, речь задушевная, в гневе несдержан. Несмотря на внешнюю несхожесть с Агнесой, улавливалось что-то общее во взгляде, в движениях. Так задубевший, корявый ствол связан единой жизнью с нежным цветеньем.

Было в нем еще что-то, чего не смог бы определить Тимош, не скажи о себе Павел сам грубовато, с усмешкой.

— Хохол. Неисправимый хохол. Ни Санкт-Петербург, ни Рига, ни Либава не смогли из меня хохлацкого духа вытрясти.

В чем же заключался этот дух? Ни священного длинного уса, ни расшитой сорочки! Даже песен про ветры и гору высокую не пел.

Неделя прошла и другая, обитали они с Тимошем в одной комнате, говорили, спорили, мечтали. А Тимош всё никак не мог понять этого человека, как всегда бывает трудно понять и осознать подобное себе, как всегда бывает трудно различить тождественные, привычные черты, — трудно воспринять и оценить то, к чему прижился.

И только исподволь подмечал незначительное: Агнеса, как всегда, встретит его шумными расспросами, как всегда горяча, неугомонна, — Павел остановит ее:

— Сперва хлебом накорми доброго человека, а потом песнями.

Заговорит Агнеса о себе, о своих сомнениях, требованиях, личных взглядах, личном отношении. Павел снова остановит ее:

— Ты о людях сначала подумай, потом о себе. Зайдет разговор о трудностях, о невыносимости тяжелой обстановки, Павел откликнется спокойно, уверенно:

— Ничего, как-то будет, — словно речь шла о простых, очевидных вещах и спокойная уверенность его невольно передавалась товарищам.

Задумаются друзья, загрустят, Павел покосится хитровато, бросит словечко, рассмешит, а сам сидит себе в сторонке, люльку самосадом набивает.

В первый вечер после приезда ни о чем они с Тимошем не говорили — Тимош устал, свалился с дороги, да и у Павла имелись свои заботы. Спросил только младшенький:

— Вот ты сказал, что подкопы не делаете. А как же с Ткачом? С Прасковьей Даниловной? Так и пропадать будут?

Серые глаза стали ласковыми:

— Соскучился за своими?

— Я всё теперь про дом думаю, про Прасковью Даниловну. Раньше никогда так не думал. Она ведь мне матерью родной была!

— Не один ты думаешь. Люди думают.

— Значит, помогут им?

— Без людей не останутся.

— Может, на свидание пустят?

— Потерпи, Александра Терентьевна пойдет.

— Еще что хотел сказать: без работы мне трудно, — признался Тимош, — я с малых лет работаю.

— Сестре говорил?

— Агнесе?

— Может, вам и Агнеса, а нам Агния.

— Да мне трудно с ней говорить. Она всё по-своему.

— Трудно без дела сидеть, а дела просить не трудно.

— Я не то хотел сказать. Она всё по-своему настаивает, а мне против нее идти неудобно. Чуть что, она мне сейчас же: «По-твоему, гайки и болты нарезывать — дело. А людей поднимать не дело…»

— Первое дело для парня — среди людей на работе быть. Там всё найдется и образуется, Я так думаю. А на квартиру успеешь попасть.

— И я ей так говорил! Не хочу, говорил, квартирантом быть.

— Ну, мы с ней разберемся. Девка она ничего, только фантазии много.

— Иван очень любит ее, — невольно вырвалось у Тимоша.

— Ну то еще не любовь, про которую говорят. То любовь, про которую песни складывают.

— Ты не веришь в их любовь?

— Не мое дело — ихнее, — отвернулся к стене Павел, — цыц, парубче, казаки все спят.

Спал — не спал Тимош, а передумал много и наутро решил рассказать Павлу про старого беспартийного слесаря Василия Савельевича Луня, «единственного представителя партии», оставшегося после разгрома в штамповальном цеху. Дождавшись, когда Агнеса ушла на работу, — при ней он почему-то не хотел говорить о шабалдасовском заводе — Тимош сообщил Павлу точку зрения Василия Савельевича, его слова о том, что «на нашем заводе всегда так делалось».

Павел выслушал Тимоша, только и сказал:

— Пойдем к этому доброму человеку.

В тот же день навестили они Василия Савельевича, и Тимош подивился тому, как легко поняли друг друга эти люди — Павел и Лунь, как сразу нашлось у них общее. Не без улыбки Тимош заметил: все что отличало беспартийного Луня в этой короткой деловой беседе, это привычка его начинать каждую фразу словами: «Та хто зна», — и уже после этого высказывать толковый совет, предлагать разумное, правильное решение. При этом он никогда не выражал свои мысли в категорической форме, а непременно предварял глубоко присущим ему: «Та, может…»

Павел заверил старика, что комитет ни в коей мере не собирается нарушать заведенных правил на заводе, весь материал станет передавать через него, Луня, или другого рабочего по их указанию.

Несколько раз после того Тимош приходил к Луню по поручению комитета, и Василий Савельевич выполнял всё аккуратно, основательно и точно. В его работе, быть может, не было необходимого блеска, яркости, зато была завидная безотказность. За долгие годы труда на заводе он до того вошел в его жизнь, до того припасовался, изучил каждую мелочь и каждый характер, что двигался, как рыба в воде, безошибочно и свободно.

Когда теперь что-либо поручалось Луню, Павел только говорил:

— Добре! — и был, видимо, спокоен.

Однажды, когда остались они одни в комнате, Павел решил поговорить с парнем по душам:

— Не пойму, почему Иван тревожился о тебе. Был у нас такой разговор в Питере. А я смотрю — ничего. Хлопец, как хлопец. Только кирпа немного кверху. Но это ничего. А что ж шею гнуть! — взял щетку и вышел на крыльцо сапоги чистить, предложив и Тимошу заняться тем