Далеко от Москвы - Василий Ажаев

Один из друзей, помогавший ему разыскивать жену и сына, писал, что Анну Ивановну он видел в Абас-Тумане, на Кавказе. Ей удалось выбраться из Крыма и вывезти больного сына. Она устроила его в туберкулезный санаторий. Но мытарства и лишения при переезде под бомбежкой окончательно подкосили Костю. Выходить его не удалось — он умер.

«Это случилось 10 октября Анна Ивановна мне сказала, что у нее нет сил написать тебе о гибели сына. Она взяла с меня слово, что и я пока буду молчать. Но я не вправе от тебя скрывать это. Ты человек мужественный и достойно перенесешь горе. Я и Анне говорил, что нельзя оставлять тебя в неведении — это хуже правды. Видно, она скоро сама тебе напишет, дай ей придти в себя. Горе ее оглушило. Она уговорила себя, что виновата перед тобой: ты доверил ей мальчика, а она его не сумела сберечь. Держится она молодцом: военный врач третьего ранга, работает в госпитале и туберкулезном санатории, везде поспевает. Начальство ее очень хвалит. Приехать к тебе ей сейчас нельзя, да, наверное, и тяжело — я об этом не стал с ней и говорить. Думаю, не дожидаясь ее письма, тебе надо написать самому. Вот, дружище, на мою долю выпало передать тебе горькую весть. Что ж поделаешь! Война — она никого не обходит, так или иначе задевает всех. Пиши или телеграфируй, что я могу сделать для тебя...»

В это время у Батманова находился Гречкин. Он не мог не заметить, что начальника строительства расстроило письмо, но всю силу вспыхнувшего в нем горестного чувства Василий Максимович сумел не показать. Будь плановик повнимательнее и менее озабочен своим докладом, он, может быть, увидел бы, с каким напряжением удается Батманову сдержать страдание. Лицо его окаменело, а руки с такой силой вцепились в спинку кресла, что, казалось, из пальцев вот-вот брызнет кровь. Гречкин ушел. Лишь тогда вырвался из груди Батманова стон. В кабинет кто-то стучался... Батманов быстро оделся, вышел навстречу Филимонову и Федосову и, пообещав принять их позже, уехал на первый участок. Замерзших на ветру строителей взволновала страстность его речи; хотя они и не знали, что в словах о погибших на войне советских людях звучала не только скорбь гражданина, но и отца. Поездка в Нампи помогла ему справиться с собой, и за весь остальной день никто из сотрудников не заметил в начальнике никаких перемен.

...Управление давно опустело, а он все сидел, не решаясь вернуться в свой большой и теперь уже ненужный дом. Только Залкинд годился ему в компанию в этот трудный час. Василий Максимович, немного помедлив, позвонил парторгу:

— Пора сматывать удочки, Михаил Борисович. Поедем ко мне, я прошу тебя разделить со мной холостяцкий ужин.

Залкинд только что говорил с женой и обещал ей скоро приехать, поэтому хотел отказаться от приглашения или, в свою очередь, позвать Батманова к себе. Батманов уловил его колебания и сказал просительно:

— Сделай милость, Михаил...

В голосе Василия Максимовича было что-то, не позволившее Залкинду настаивать. Он опять позвонил домой. Полина Яковлевна огорчилась:

— Я уже хотела разбудить Миру. Она взяла с меня слово, что ей разрешено будет посидеть с нами за праздничным столом. Приезжай хотя бы через два часа, я буду ждать.

Дом Батманова стоял среди снегов на отлете, сиротой. Таким же одиноким сиротой показался Залкинду и сам хозяин в пустынном особняке.

— Что озираешься, неуютно?— спросил Батманов.

— Да, неуютно, — согласился Михаил Борисович.

Комнаты выглядели нежилыми, нехватало хозяйки и тех мелочей, которые превращают помещение в жилье.

— Вас только двое?— удивилась Евдокия Семеновна. — А я приготовила ужин на целую компанию!

— Это хорошо. Мы здоровяки, управимся и вдвоем, — пошутил Залкинд.

Пока сонная хозяйка накрывала на стол, они умылись. Василий Максимович снял гимнастерку, надел шелковую косоворотку без пояса и сразу превратился в рослого, плечистого парня — «первого на деревне». Для полного сходства нехватало только баяна. Залкинд в мохнатых неуклюжих унтах казался рядом с ним подростком.

— Мы с тобой давно не сидели за домашним столом, года четыре, кажется, — говорил Батманов. — Сегодня выдался такой случай. Выпьем за нашу дружбу и поговорим по душам. Что смотришь с опаской на графин? Надеюсь, ты не стал ханжой и трезвенником? Видишь, наливаю понемногу. И не бойся, пьян не буду. У меня папаша в престольный праздник один выпивал четвертную и после этого твердо стоял на ногах. Я, конечно, на такой подвиг не способен, однако могу порядочно выпить, не теряя памяти. От этого сделаюсь, может быть, откровеннее, но меня как раз и тянет к этому.

— Я дорожу нашей дружбой, Василий, и выпью за нее с радостью, — поднял свою рюмку Залкинд.

Они сидели долго. Давно уже были отставлены графин и закуски. Теперь они оба нещадно дымили, зеленый табачный туман колыхался над ними, а в большой пепельнице накопилась гора окурков.

— Выступления Сталина прибавили всем нам силы и ума. В такие дни вырастаешь на голову выше! Он знает, когда его слово особенно необходимо народу. Сказал: мы победим — и мы победим. Его слова всегда сбываются. И пусть двухмиллиардное население земного шара задумается тогда о нашей силе.

Сейчас только наш Сталин и ближайшие его соратники способны заглянуть вперед, за пределы войны. Но и нам, рядовым советским людям, всегда уместно поразмыслить о грядущем. Мы не были бы ленинцами, если б предположили, что с устранением Гитлера наступят покой и умиротворение на земле. Нет, впереди предстоит еще более ожесточенная борьба. Интересно представить себе ее сроки, ее размах, ее формы. И что именно в этой борьбе выпадет на нашу долю, что перейдет на долю следующих поколений большевизма?

Мы с тобой, примерно, принадлежим ко второй смене. Выросла многомиллионная рать третьей смены — молодые люди вроде Ковшова, Тани Васильченко, Терехова, Рогова. А за ними поспевает четвертая, пятая смены. По примеру Сталина, мы обязаны отдать все лучшее, что имеем, для их воспитания. Придет же день и час нашего физического конца, хочешь не хочешь, придется переложить всю тяжесть дела на их молодые плечи. Святой долг наш — сделать так, чтобы они всегда были стойкими, сильными, бесстрашными, готовыми к борьбе за коммунизм до полной победы!..

Исподволь друзья перешли к темам строительства. Здесь они были старшими, им принадлежала высшая ответственность за людей, за их труд. Они говорили о тактике преодоления трудностей, о методах хозяйственного и партийного руководства, о людях...

— Ты дорожишь людьми и трясешься над каждым — это хорошо, — говорил Батманов. — Только не слишком ли мягок с некоторыми? Я знаю: ты вспоминаешь о погибших на войне, и твоя забота о живых усиливается. И то верно: тот или иной средний работник — неумелый или просто нерадивый — он ведь советский же человек, и ему надо помогать, подтягивать его, воспитывать. Но не получается ли у тебя при этом вредного по существу примирения с недостатками людей? Не портишь ли ты кое-кого своей жалостью?

— Подавай примеры, Василий! — потребовал Залкинд.— Иначе мы не поймем друг друга и не договоримся...

— Пример? Ефимов. Тебе жаль его, ты чувствуешь ответственность за его судьбу, а получается неправильно. Из уважения к тебе я не вмешиваюсь пока в дела третьего участка. Пусть этот участок будет твоим подшефным.

— Что кажется тебе неправильным?

— Человек должен завоевать право на то, чтобы называться руководителем и быть им. Какой же Ефимов руководитель? Там сотни людей, и он растерялся, не может направить их. Он им мешает потому, что у них трудное дело и они нуждаются в сильном начальнике.

— Участок скоро будет в порядке.

— Разумеется. У тебя хватит силы на это. Да и не может так случиться, чтобы участок, ближний к управлению, долго находился в прорыве. Только порядок установится там не благодаря Ефимову, скорее вопреки ему. Я уже по сегодняшним переговорам с участком вижу, как там сложится обстановка, если Ефимова оставить на месте.

— Как она сложится?

— Темкин, секретарь партийной организации, окончательно подменит собой начальника участка. Он почувствовал твою поддержку и сегодня взял руководство в свои руки. И какой, скажи, толк выйдет из твоей жалости? Участок выровняется, и Ефимов почувствует себя героем, возомнит, что это он, Ефимов, вертит земной шар вокруг оси! Меж тем, в нем ничто не переменится к лучшему, он останется начальником лишь по названию. Слабость его останется при нем и скажется при новом серьезном испытании. Предположим, наша стройка закончится и его переведут на другую, более трудную. Что тогда делать бедному Ефимову, если тебя рядом не будет? Кто пожалеет и согласится взять на себя его ношу?

— Ты предлагаешь снять его с работы?

— Я предлагаю найти ему другое место в жизни. Мы помогли стать на место Рогову, Ковшову и другим. Поможем и Ефимову. Ты говорил — он хорошо работал на заводе. Определим его на завод. Или переведем на другой участок, где дело ведет сильный, умный начальник, где работает слаженный коллектив. Пошлем хотя бы к тому же Панкову под начало.