Далеко от Москвы - Василий Ажаев

У стола старшего бракера Терехов остановил гостей. Худенькая курносая женщина, с трудом держа в руках тяжелый корпус мины, спорила с крупным парнем в красноармейской форме.

— Твои придирки приносят убыток и сбивают нам выработку, где ты тут высмотрел раковины? Я тебя знаю, ты просто хочешь, чтобы мы седьмого ноября не выполнили план!

Напрягаясь, она подносила металлический корпус к лицу старшего бракера. Тот спокойно отводил его в сторону и увещевал:

— Я не меньше тебя хочу, чтобы завод перевыполнил план. Я против брака. Присмотрись получше, сама увидишь раковины. Пойми — минами стрелять придется, не гвозди забивать!

— Муж и жена. Она — контролер, он — бракер от военпреда. Отличное сочетание! — посмеивался Терехов. — Спорят каждую минуту и все просят разъединить их на работе.

Контролерша увидела директора и, кинув на землю тяжелый корпус, подбежала к нему.

— Товарищ директор! Иван Корнилович! Когда же это кончится? Он у меня все нервы повыдергал. Переведите меня отсюда прочь, видеть его больше не могу!

— Не согласен, мне невыгодно переводить тебя. Лучше разводись с ним, другого мужа ищи, — шутливо посоветовал Терехов.

Под конец гости оказались в сборочном цехе. Здесь мины приобретали окончательный вид и упаковывались в ящики — по две штуки в каждом. Мальчишка лет десяти озабоченно выводил краской на крышках ящиков надпись: «Удар по Гитлеру!»

Гости выходили из сборочной, когда радиомузыка, едва слышная в шуме работы, внезапно оборвалась и диктор сильным голосом торжественно объявил, что включает Красную площадь. Терехов распорядился приостановить работу там, где это было возможно. В наступившей тишине пронеслись звуки мерного шага колонн по мостовой, грохот и лязг танков, раскаты далеких возгласов.

Ковшов посмотрел на часы: пять вечера. Значит, в Москве — десять утра. Ровно в десять — как всегда! И эти неожиданно произнесенные про себя слова «как всегда» потрясли его. Волоколамск, Можайск, Наро-Фоминск — мрачные сводки последних дней — и вдруг, как всегда в десять, на Красной площади парад. И Сталин с трибуны мавзолея говорит с народом.

«Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?..»

По щекам Алексея безудержно катились горячие слезы радости.

...На корпуса заводского района надвигалась ночь. Машина с Залкиндом и Ковшовым, нащупывая яркими лучами фар путь впереди, мчалась во мраке. Залкинд возбужденно говорил:

— Как интересно жить, Алеша, — дух захватывает! Наши дети и внуки будут нам завидовать. Отлично сказал Горький, лучше не скажешь: «Превосходная должность — быть человеком на земле!»

В городе Залкинд остановил машину возле домика с аккуратным палисадом. Высокие сугробы залегли здесь до самых окон.

— Выходи, Алеша, пообедать надо, — предложил Залкинд.

Инженер заколебался: его давно уже мучил голод и вместе с тем беспокоила оставленная работа. Залкинд взял его за руку и потянул из машины.

— Подчиняйся старшим товарищам, сколько раз повторять тебе эту святую заповедь!

Михаила Борисовича ждали дома жена — маленькая женщина с черными живыми глазами, и дочь — пятилетняя девочка с курчавыми темными волосами и круглым личиком.

— Раздевайтесь, дядя, раздевайтесь, — приглашала девочка вслед за матерью.

— Мы торопимся, Полина Яковлевна, — сказал хозяин, и она захлопотала.

Алексей, не удержавшись, вслух порадовался теплоте, уюту и чистоте семейного дома, в котором он, одинокий и почти бездомный, нашел ласковый приют хоть на час. Мягко ступая пушистыми меховыми унтами, заменившими фетровые бурки, Залкинд помогал жене накрывать на стол. Мира — так звали девочку — знакомила Алексея со своим кукольным хозяйством. Михаил Борисович заметил, как повеселело, словно отогрелось, лицо инженера...

В двух комнатах вдоль стен, от пола до потолка, стояли на полках книги. Алексея потянуло к ним. С грустью он подумал, что уже давно не рылся в книгах, мало читает.

— Собирал долго, книжечку за книжечкой. Благо, последние годы живу на одном месте, — говорил Залкинд.

Больше всего было литературы о Дальнем Востоке — от переводных книг спесивых японских генералов об экспансии на Урал до новых книг по сельскому хозяйству на вечной мерзлоте. Алексей перелистывал книгу за книгой. Многие из них он видел впервые. Он дал себе слово перечитать всю залкиндовскую библиотеку и для начала отобрал книжки Арсеньева.

На отдельной полке, сбоку от письменного стола, лежала небольшая стопка скромно изданных книг дальневосточных писателей и комплект местного журнала. Дарственные надписи на заглавных листах свидетельствовали о дружбе хозяина с авторами.

— Они бывают у меня, и я дразню их тем, что все эти книжечки держу в одной руке, — рассказывал хозяин. — У меня ревность какая-то появилась: расстраиваюсь, когда вижу хорошую книгу, сочиненную писателем-недальневосточником. Самые лучшие и верные книги о нашем крае должны создаваться у нас. Кто же, как не мы, должен сказать самое авторитетное слово о Дальнем Востоке? Возьми, перелистай эти книжки на досуге.

С некоторым сокрушением парторг говорил:

— Литераторы — те, что не уехали на фронт, — занимаются описанием боевых эпизодов, которых никогда не видели. Наш край ныне — глубокий тыл, и они о нем забыли. Именно о тыле и надо им писать, о том, как Дальний Восток участвует в войне.

— Дальний Восток участвует в войне? — поддразнивая хозяина, сказал Алексей. В ответ Залкинд погрозил ему пальцем.

За обедом Алексей нахваливал все, чем его угощали.

— Почему плохо ешь? — громко спрашивал Залкинд у дочери. — Не нравится рыба? Слышишь, дядя Алексей хвалит. А уж он, будь покойна, в закусках разбирается — москвич!

— Она, оказывается, ревела тут целое утро. Пошла гулять и чуть не отморозила ноги, — сказала Полина Яковлевна. — Приходится оставлять ее одну, — я учительница, русский язык и литературу преподаю в школе. И других хлопот много.

— Ревела? — с шутливым негодованием переспрашивал Залкинд. — Жаль, меня не было, я бы запретил. Что это за мода такая — реветь? Ленька — тот никогда не ревел.

— Больно-то как было! — пожаловалась девочка. — Если бы поменьше было больно, я бы не плакала.

— Мало ли что больно. А ты назло этой боли сдержись, улыбайся.

Семью Залкинда связывала, по-видимому, хорошая, ровная, проверенная дружба. Здесь жили бодро, с юмором, с презрением к мелочным неудобствам и нетерпимостью ко всяким проявлениям слабости. Внимание друг к другу было естественным и обычным, а не разыгранным специально для гостей, как это иногда случается в семьях.

Залкинд вопросительно посмотрел на жену, она поняла его:

— Нет, ни писем, ни телеграмм...

— И в горком ничего не поступало...

— От кого ждете? — спросил Алексей.

— От моих братьев. У меня их трое, и все на фронте, давно не пишут. От ее родителей и сестер тоже. Они жили в Мариуполе, с первых дней войны никаких известий. От сына, Леньки — закончил осенью морскую школу во Владивостоке и сразу ушел в плавание, в Америку, — перечислял Залкинд. — Есть у меня и вторая дочь, дядя Алеша, — улыбнулся он. — Тоже не пишет, зато каждый день звонит. Она в Рубежанске, учится в медицинском институте.

— В городе говорят, что японцы потопили наш торговый пароход возле Курил. Это правда? — спросила Полина Яковлевна. Тень тревоги прошла по ее лицу.

— Да, правда, — сказал Михаил Борисович и посмотрел жене в глаза.

— Сейчас приготовлю кофе, — поднялась она.

— Сиди, я сам.

Он стал варить кофе на электрической плитке. Вкусный запах распространился по всему дому.

— Ах, какая болячка — японцы! — говорил Залкинд. — Болячка, которая не дает нам покою уже столько лет. — Он повернулся к Алексею. — У меня с ними свои счеты. Двадцать лет назад привелось комиссарить в партизанском отряде. По жестокости и зверствам японцы не уступят немцам. В случае их нападения женщин и детей пришлось бы вывозить в тайгу. Но они не нападут. Старик Батурин верно сказал: они ждут падения Москвы. И не дождутся...

Залкинд ушел за чашками.

— В двадцать первом году японцы буквально растерзали на глазах Михаила Борисовича его близкого товарища, — тихо сказала Полина Яковлевна. — Ленька — сын этого товарища. Мы его усыновили, когда ему не было и трех лет.

Возвратившись в управление, Алексей нетерпеливо погрузился в заботы. Тополев уже ушел, оставив на столе Ковшова написанные круглым четким почерком заключения по смете и рационализаторским предложениям. В смету старик считал нужным внести изменения, удешевляющие стоимость деревянных построек. Из предложений с трассы Тополев поддерживал два: способ простого и быстрого изготовления стружки для покрытия кровель и приспособление для погрузки труб на автомашины. Алексей вызвал инженера бриза и приказал ему доработать одобренные Тополевым технические усовершенствования и разослать на участки.