Сердце женщины - Уильям Локк

В другой раз, на террасе Британского Музея, он увидел целую толпу своих кузенов и кузин. Одна из девушек, он видел ясно, узнала его и поспешно отвернулась, а сам он поспешил скрыться за портьерой. После каждой такой встречи он весь съеживался под сознанием вечно тяготеющего над ним позора. В нем снова ожила с особенной остротой давно дремавшая потребность искупить свою вину и вернуть самоуважение каким-нибудь героическим поступком.

Иной раз ему приходило в голову реализовать весь свой капитал, включая и гонорар за книгу, и отдать его Ивонне. Но ведь она скоро не будет ни в чем нуждаться, и, следовательно, его помощь и жертва просто не нужны. Здравый смысл беспощаден в таких случаях, когда мы собираемся сделать глупость. Терпеливая же покорность своей участи не казалась искуплением его чуткой душе. Самоуважение, которое дало бы ему возможность беспечно и спокойно смотреть в глаза свету, можно было купить только ценой крупной жертвы. Но какой? И кому нужны такие жертвы в этом убогом, жалком мире?

Дни проходили без событий. Стефан с утра до ночи писал, не разгибаясь, то в Публичной Библиотеке, то у себя на чердаке: его подбодряла твердая решимость добыть себе верный и постоянный заработок. Его попытки помещать отдельные статьи в журналах до сих пор были удачны. Новый роман со дня на день прибавлялся в объеме и вырос уже в почтенную величину.

Нередко, в те дни, когда ему не надо было идти к Ивонне, Стефан заходил в лавочку букиниста, где он купил французские романы, — поболтать с хозяином, с которым он тогда же свел знакомство. Это был маленький старичок со слезящимися глазками по имени Эбензер Рункль, постоянно нюхавший табак и страдавший хроническим бронхитом; он признавал лишь свою лавочку и был полон глубокого презрения ко всему, что находилось за ее пределами. Но к книгам, оборванным и целым, в хаотическом беспорядке нагроможденным на полках его лавочки, он питал глубокое почтение, можно сказать, молился на них. Сам он оказался настоящей справочной книгой — от него можно было получить самые неожиданные данные и полезнейшие сведения. Сидеть на груде книг и слушать журчащую, как ручеек, болтовню старика о Созомене, Эвагрии, Фотии, об Аристотеле и прочих древних философах и ученых, о забытых отцах церкви, историках, поэтах, драматургах всех стран Европы, перелистывать заплесневевшие старые издания альбомов знаменитых художников — Альди, Джунта, Эльзевир, Стефани, Аллобранди, Жегана, которые старик вытаскивал для него из самых дальних уголков своей библиотеки, стало для Джойса новым интеллектуальным наслаждением.

В Оксфорде он одно время сильно пристрастился к книгам; теперь эта страсть оживала в нем, и это давало такой толчок работе его ума, какого он не получал уже много лет. Постепенно и старик привык к его посещениям и поджидал его, заметив это. Джойс, который в начале стеснялся отнимать у него время, стал заходить чаще.

Иногда он помогал старику в его постоянно возобновлявшейся работе по перестановке книг и занесению в каталог новых приобретений. Однажды, под вечер, старик до того раскашлялся и расчихался, что Стефан убедил его посидеть в гостиной, а сам до вечера сидел в лавчонке, удовлетворяя покупателей. Потом он часто повторял это и совсем вошел в роль продавца. Старик казался таким одиноким, заброшенным, и Джойс всем сердцем жалел его.

Около половины января он в последний раз пришел к Ивонне в больницу. Она приняла его, как и раза два-три до того, уже не в палате, а в небольшой комнатке сестры. В первый раз Джойс увидел ее совсем одетой, и только тут заметил, какая она стала хрупкая и худенькая. В большом плетеном кресле у огня она казалась до абсурда крохотной…

— Итак, в четверг, в двенадцать, я приеду за вами и перевезу вас в ваше новое жилище, — сказал Стефан.

— А вы устроились? Нашли себе другую комнату?

— Пока еще нет. Если освободится комнатка в Эльм-Парке, я откажусь от этой. Мне обещали завтра дать знать.

Ивонна грустно посмотрела на огонь и вздохнула.

— Я буду чувствовать себя там страшно одинокой. Я уже теперь боюсь этого. Вы не сочтете меня глупой? Прежде я не боялась жить одна. Но теперь все будет по-другому. Вы должны часто-часто приходить ко мне. Приносите с собой ваши писания, а я буду тиха как мышка, и не помешаю вам. Вы не знаете, какая стала пугливая и нервная. Должно быть, это потому, что я была так тяжело больна.

— Бедная детка! — сказал Джойс, внимательно глядя на нее. — Как бы мне хотелось найти какую-нибудь добрую душу, которая бы позаботилась о вас — или самому позаботиться о вас, — добавил он с улыбкой.

— О, как бы я этого хотела! — жалобно воскликнула Ивонна, с мольбой поднимая на него глаза. — О, Стефан, а, может быть, и могли бы? Я бы не была для вас большой обузой.

— Вы хотите сказать, Ивонна, что вам хотелось бы, чтоб я взял комнату в одном доме с вами? — спросил Джойс, и глаза его заблестели.

— Да. Хоть на первое время. Пока я окрепну. Мне давно хотелось попросить вас об этом, но я не смела… Я, должно быть, страшная эгоистка — да?

Стефана словно осенило вдохновение. Как это раньше не пришло ему в голову? Почему бы ему не взять мансарды над ее комнатами и оттуда, с братской любовью, оберегать и опекать ее, вместо того, чтобы оставить ее, больную, одинокую, на сомнительное попечение квартирных хозяек и горничных при номерах? Да ведь это прямо очаровательная мысль! Он был в восхищении.

— Да знаете ли вы, Ивонна, что вы предлагаете мне такое счастье, какое мне и во сне не снилось?

— Так вам нравится мое предложение? — радостно воскликнула она.

— Еще бы не нравится, дитя вы мое дорогое! — Джойс от восторга забегал по комнате.

— Я все обдумала, — деловито продолжала Ивонна. — Мы можем взять комнаты дешевле, чем вы хотели взять для меня, так что вам придется платить не дороже, чем вы платите теперь. Я ни за что на свете не хочу вводить вас в лишние расходы.

— Коли на то пошло, в том доме, где я теперь живу, освободились две комнаты во втором этаже.

— Но ведь это же прелестно! — воскликнула Ивонна. — Сама судьба устроила это для нас.

Они обсуждали в подробностях свой новый план. Ивонна так боялась одиночества, что согласие Джойса бесконечно обрадовало ее.

— А вы не очень будете тиранить меня? Если я выйду в желтых башмаках, вы не пошлете меня обратно, чтобы я надела черные? Дайте слово, что нет!

Стефан смеялся. Мысль занять по отношению к ней положение опереточного дядюшки-опекуна казалась ему такой нелепой. А между тем, он видел, что он для нее — авторитет. Она относилась к нему с беззаветным доверием заблудившегося и спасенного ребенка.