Отбой на заре. Эхо века джаза (сборник) - Френсис Фицджеральд

«Надо разобраться», – подумал он. Если бы на нем был фрак, он заглянул бы на бал и там смог бы все выяснить; но идти домой ему не хотелось. Поразмыслив, он решил, что возникшее непонимание необходимо устранить как можно скорее, и им тут же овладела мысль пойти прямо в том, что на нем: американцам прощали нарушение традиций в отношении одежды. Все равно идти было еще рано, и он целый час обдумывал ситуацию в компании нескольких бокалов виски с содовой.

В полночь он вошел в ее особняк в районе Мейфэр. Прислуга в гардеробе неодобрительно поглядывала на его твидовый костюм, а лакей, конечно, не нашел его имени в списке гостей. На счастье, одновременно с ним прибыл его друг, сэр Хамфри Данн, убедивший лакея, что это, должно быть, ошибка.

Войдя, Билл тут же принялся искать взглядом хозяйку. Молодая дама высокого роста была наполовину американка и оттого особо тщательно подчеркивала свою английскую половину. В известном смысле именно она «открыла» Билла Макчесни обществу, став порукой его грубому обаянию; его отставка стала для нее одним из самых унизительных переживаний с тех пор, как она ударилась в разврат.

Она стояла рядом с мужем, приветствуя прибывающих гостей; раньше Биллу не доводилось видеть их вместе. Он решил представиться попозже, когда кончится официальная часть.

Но гости все продолжали и продолжали прибывать, и он чувствовал себя все более неуверенно. Попадались и знакомые, но их было немного; его костюм привлекал значительное внимание. Он знал, что леди Сивилла его заметила и могла бы вывести из затруднительного положения одним мановением руки, но этого не происходило. Он уже пожалел, что пришел, но уйти теперь было бы нелепо, поэтому, подойдя к сервированному столу, он взял бокал шампанского.

Обернувшись, он увидел, что рядом с ней, наконец-то, никого, и уже собрался было к ней подойти, как вдруг около него возник дворецкий:

– Прошу прощения, сэр! Позвольте вашу карточку?

– Я друг леди Сивиллы, – с раздражением ответил Билл.

Он отвернулся и пошел, но дворецкий не отставал:

– Простите, сэр, но я вынужден просить вас пройти за мной и уладить это недоразумение.

– Не трудитесь. Я как раз собираюсь представиться леди Сивилле.

– Мне даны другие указания, сэр, – твердо сказал дворецкий.

И не успел Билл осознать, что происходит, как его молча сжали с обеих сторон и провели в небольшую приемную за столовой.

Здесь его встретил человек в пенсне, в котором он узнал личного секретаря Комбринков.

Секретарь кивнул дворецкому, сказав: «Да, этот тот самый господин», и Билла отпустили.

– Мистер Макчесни! – обратился к нему секретарь. – Вы сочли уместным ворваться сюда без приглашения, и его светлость просит вас немедленно покинуть его дом. Соблаговолите отдать мне номерок из гардероба, где вы оставили ваше пальто.

Лишь теперь Билл понял, что произошло, и с его губ сорвалось единственное слово, которое у него нашлось для леди Сивиллы; после этого секретарь подал знак лакеям, и оказывавшего яростное сопротивление Билла вынесли через кухню, под молчаливые взгляды суетившихся поварят, в длинный коридор и вытолкнули в дверь на темную улицу. Дверь закрылась; минуту спустя она открылась снова, и из нее комком вылетело пальто, а вслед за ним и трость, пересчитавшая ступеньки.

Подавленный и уязвленный до глубины души, он стоял на улице; рядом остановилось такси, и из него послышалось:

– Приболели, командир?

– Что?

– Говорю, что знаю место, где можно похмелиться, командир! Всегда открыто.

Дверца такси отворилась, и машина унесла его прямо в ночной кошмар. Там было и кабаре, открытое всю ночь напролет вопреки закону; были и незнакомые собутыльники, подобранные неизвестно где; затем были споры, попытки расплатиться чеком среди ночи и внезапное объявление всем и не единожды, что он – Уильям Макчесни, продюсер, но никто ему не верил, и он сам себе не верил. Вдруг возникла жизненно важная необходимость сию же минуту увидеть леди Сивиллу и призвать ее к ответу, но мгновение спустя ничто уже не имело значения. Проснулся он в такси около дома от того, что его тряс за плечо водитель.

Когда он вошел, раздался телефонный звонок, но он с каменным выражением лица прошел мимо горничной и услышал ее голос, лишь ступив на лестницу.

– Мистер Макчесни, это снова звонят из больницы! Миссис Макчесни там, они звонят каждый час.

Все еще с трудом соображая, он поднес трубку к уху.

– Вас беспокоит больница «Мидланд», по поводу вашей жены. Сегодня в девять утра она родила; ребенок мертвый.

– Минуточку. – Его голос звучал сухо и надтреснуто. – Я вас не понимаю.

Через некоторое время до него дошло, что у Эмми случился выкидыш и что он ей нужен. Выйдя на улицу на подгибавшихся ногах, он поймал такси.

В палате было темно; со смятой постели на него смотрела Эмми.

– Ты! – воскликнула она. – Я думала, что ты умер! Где ты был?

Он встал на колени рядом с кроватью, но Эмми отвернулась от него.

– От тебя ужасно пахнет, – сказала она. – Меня сейчас стошнит!

Но она не стала убирать руку с его головы, и он долго так и стоял рядом с ней на коленях без движения.

– С тобой у нас все кончено, – пробормотала она, – но как мне было плохо, когда я подумала, что ты умер! Все умерли. И я тоже хочу умереть.

Ветер растворил шторы, и, когда он подошел к окну, чтобы задернуть их на место, она увидела его при утреннем свете: он был бледен, выглядел ужасно, костюм был мятый, на лице красовались синяки. На этот раз она возненавидела не тех, кто его отделал, а его самого. Она чувствовала, как он улетучивается из ее сердца, как стремительно пустеет то место, которое он занимал в нем раньше, и вот его уже там нет, совсем нет – и она теперь может и простить его, и даже пожалеть. Все это заняло считаные минуты.

Она споткнулась и упала на пороге больницы, пытаясь без посторонней помощи выйти из такси.

Когда к Эмми вернулось и физическое, и психическое здоровье, ею завладела идея вернуться к балету; привитая еще мисс Джорджией Берримен Кемпбелл из Южной Каролины старая мечта вновь обрела для нее черты блестящей перспективы, ведущей вспять, в дни юности и первых надежд в Нью-Йорке. Танец в ее понимании представлял собой сложную комбинацию непростых позиций и традиционных пируэтов, впервые возникшую в Италии несколько столетий назад и достигшую своего расцвета в России в начале двадцатого века. Ей хотелось заниматься тем, во что она верила; балет ей представлялся женской ипостасью музыки: вместо сильных пальцев у нее были ноги, которыми тоже можно было исполнять и Чайковского, и Стравинского; в «Шопениане» ноги были столь же красноречивы, как и голоса в «Кольце Нибелунга». В самых своих низменных проявлениях танец находился где-то между мастерством акробатов и дрессированных котиков; в наивысшей же точке он был высоким искусством Павловой.

Как только они вернулись в Нью-Йорк и вновь поселились в своей квартире, она целиком и полностью, будто шестнадцатилетняя девчонка, отдалась работе: по четыре часа в день у станка, позиции, соте, арабески и пируэты… Это стало смыслом ее жизни, и беспокоилась она лишь о том, не слишком ли она стара для балета? Ей было двадцать шесть, предстояло наверстать десять лет, но она была прирожденной балериной, с прекрасным телом и красивым лицом.

Билл поддерживал ее новое увлечение; как только она будет готова выступать, он создаст для нее первый настоящий американский балет. Ее поглощенность вызывала у него временами зависть; его же дела с тех пор, как они вернулись, шли трудновато. В прежние дни, благодаря своей чрезмерной самоуверенности, он обзавелся множеством врагов; ходили преувеличенные слухи о его пьянстве, о его суровом обращении с актерами и о том, что с ним очень тяжело работать.

Против него работало и то, что он никогда не умел копить, поэтому на каждую новую постановку необходимо было клянчить деньги. А еще, как ни странно, он оказался в некотором смысле интеллектуалом, да еще и смелым – он доказал это несколькими некоммерческими экспериментальными постановками, – однако за ним не стояла «Театральная гильдия», поэтому коммерческие провалы ему приходилось компенсировать из собственного кармана.

Были и успехи, но для них теперь требовалось гораздо больше сил – по крайней мере, так казалось ему, поскольку пришло время расплаты за прежнюю беспорядочную жизнь. Он все время собирался взять отпуск или перестать курить одну за другой, но развелось так много конкурентов: появились новые люди, сформировались новые непогрешимые репутации, да и вообще, к упорядоченному укладу жизни он не привык. Ему нравилось работать «запоем», поддерживая бодрость черным кофе, что не редкость в шоу-бизнесе, но не идет на пользу тем, кому за тридцать. В каком-то смысле опорой для него стали отличное здоровье и жизненная энергия Эмми. Они были все время вместе, и если иногда он и чувствовал легкое недовольство от того, что теперь он нуждался в ней больше, чем она в нем, то всегда успокаивал себя тем, что все у него наладится через месяц – ну, или в следующем сезоне.