Самая страшная книга 2015 (сборник) - Галина Евдокимова

– Смертушка, милая, прибери меня! Смертушка, родненькая, торопись скорее!..

– Святой Николай-заступник, – ахнула Битюгова, – заговорила! Шесть годочков молчала – и заговорила!

Кузьма Игнатьич попятился. Что за день сегодня такой?!

– Вот что, – сказал сурово, только бы страхи превозмочь, – схожу на околицу. Маруську проведаю, заодно полюбуюсь на пастуха нашего.

И, не слушая Марфины причитанья, захромал из избы.

Легко сказать – «схожу». Путь до коровьего выпаса неблизкий, с костылем и по сухой погоде ковылять полчаса, а нынче, когда стылое месиво по колено, да еще треклятый радикулит крутит в бараний рог… Кузьма Игнатьич огляделся: не видать ли соседушки? Сява, может, мужичонка никчемный, но компанейский и на помощь отзывчивый. В дороге пособит, разговором отвлечет. Опять же, застращали полоумные бабы – а ну как правда? – сердце ворочается с тревогой, боязно одному с безликим Яшкой встречаться.

Но Сява, по извечной своей привычке, в нужный момент запропал.

Кузьма Игнатьич вздохнул и захромал вдоль улицы. Ступал едва-едва, опасаясь, что поедет нога по мокрому, растянется он в грязи, а подняться не сумеет. То-то будет защитничек! Кирза, хоть и старая, воду не пускала, оставалось только не начерпать через голенища. «Оттого и не тороплюсь, – уговаривал себя старик, – лучше медленно, да лучше; всяк вернее выйдет…» – но изнутри чуял: не распутица виною, и даже не покалеченное колено, а один лишь утробный желчный страх.

Кузьма Игнатьич ковылял по единственной деревенской улице и изумлялся сквозь поганую трясучку. Всю жизнь знал, что мальцом отбоялся свое, с запасом, а вот на тебе!

Когда немец пришел их жечь, постреленку Кузьке только-только исполнилось восемь. Мать, не растерявшись, толкнула его в огороды и крикнула: тикай! Шустрый мальчонка метнулся ветром и добрался аж до лесной опушки, но натасканные псы догнали, сбили с ног, вцепились. Жаркие челюсти сомкнулись на плече, на руках, на правом колене; хрустнула кость. Он заголосил, перекрыв собачий рык, но конопатый солдат равнодушно забрал его у псов, отволок к церкви и швырнул внутрь. Мать подхватила, прижала к груди, зашептала-запричитала… И почти сразу потянуло дымом.

Старик обмер, вспоминая. Ну конечно! Тогда тоже хлынул дождь! И подпаленная с разных концов церквушка, не сумев превратиться в костер, стала огромной коптильней. Горклый черный дым заклубился под божьими сводами; люди кричали, корчились и задыхались в нем, а со стен, сложив тонкие пальцы в благословениях, взирали печальные святые. Мамка его, забившись со стонущим Кузей за алтарь, ногтями выцарапала межбревенную паклю и к тонкой щели прижала лицо сына.

Он, переломанный мальчишка, сумел вдохнуть.

Он дышал, когда по стенам пробежали голубые язычки пламени, прижарили его лицо к дереву и спекли глаз.

Он дышал, чувствуя, как омертвели теплые мамины руки и навек пригнули к земле его плечи.

Он дышал, пока ворвавшиеся в деревню партизаны раскидывали чадящие бревна.

Он дышал, когда хоронили деревню.

Что нынче может его испугать?

Кузьма Игнатьич зажмурился, пряча слезы. Как так вышло, что он знал тот день поминутно, прожил с эдакой жутью семьдесят лет, а про дождь запамятовал? Отчего такое получается? Выходит, не за просто так спасся тогда мальчонка Кузька, а кто-то дал ему годы взаймы… под дождь, под слякотную мерзость… а теперь явился за забытым долгом.

Придумалось вдруг бросить костыль. Он, конечно, старый товарищ и выручал не раз, но… если не жить, то хоть умереть без костыля.

Кузьма Игнатьич, больше не мешкая, заторопился к лугу.

Маруськин выпас раскинулся на холме, где вода, при всей ненасытности, не застревала. Тугие дождевые потоки стекали с густой травы вниз, в деревню, а луг лишь наливался соком под небесными хлябями. Вышагивать в кручу оказалось тяжковато, но старик карабкался с ослиным упорством. Шаг за шагом, вонзая навершие костыля в разбухшую землю, плюнув на злой ревматизм и на страх, завернувший кишки узлами. А когда выбрался на сухое, когда низинное болото с чавканьем выпростало сапоги, на миг поверилось, что еще не конец, еще успеется ткнуть в харю неведомому благодетелю…

Коровенка лежала на вершине холма. За день добрая животина превратилась в скелет, а пушистые ресницы – девкина мечта – прикрыли смертную муть потухших глаз.

На Маруське разлегся голый Яшка-дурачок. Распластался морской звездой, облапив руками-ногами коровью тушу, уткнув лицо в мохнатый бок.

Кузьма Игнатьич подступил ближе, ткнул дурака костылем:

– Эй, малой, ты это здесь чего?

Бок у Яшки колыхнулся, словно бурдюк с киселем. С протяжным хлюпаньем парень отодрал голову от коровы и обернулся.

В первый миг Кузьма Игнатьич решил, будто мальчишка оброс серым волосом. Ошерстился целиком – и щеки с носом, и плечи с грудью, и ладони. Вот только отчего на Маруськиной туше остался четкий алый силуэт из сотен кровяных капелек?

Яшка тяжело поднялся на ноги. Он шагнул к старику, протягивая мохнатые руки, и Кузьма Игнатьич обмер. Вместо волос в него целились острые иглы. Тонкие жесткие колючки, сплошь перепачканные кровью. На руках бывшего дурачка они принялись расти, пока не вымахали в вязальные спицы, зато на голове и теле втянулись под кожу.

Права оказалась Марфа – лица у мальчонки больше не было.

Не было и самого мальца. Перед Кузьмой Игнатьичем замерла тварь: с разбухшим пузом, мокрая, но все еще жадная до чужой крови.

Сосущая гадость, пиявка.

Переваливаясь, она шагнула вперед.

Старик попятился. Под больную ногу подвернулась кочка, предатель-радикулит взвыл радостно и вцепился огненными зубищами в поясницу. Кузьма Игнатьич охнул и упал на спину. От удара вышибло дух, но мокрая трава спасла: засаленная телогрейка заскользила по ней, руки ухватили воздух, и старик, набирая скорость, покатился с холма.

Он врезался в тухлое болото у подножия и с головой ушел под воду. Кое-как перевернулся, отплевался и, опершись на верный костыль, рывком вздернул себя на ноги.

Тварь замешкалась. Встала на холме, будто раздумывала: гнаться за новой добычей или дожрать старую?

Кузьма Игнатьич, поминутно оборачиваясь, захромал в деревню. Лицо сек надоевший дождь, сапоги черпали ледяную жижу, но старик не обращал внимания на ерунду. Поскальзывался, но лишь скрипел зубами и торопился дальше.

Когда холм исчез в серой пелене, липкий ужас отодвинулся от сердца.

«Бежать! Уходить из деревни немедля! – кричало внутри. – Но как? Ни машины, ни лошади, Степановну на горбу не вытащить. Бросить всех, спастись самому! А далеко ли уковыляешь на костыле?»