Гиляровский - Алексей Митрофанов

Но главное, что именно сотрудники Сущевской части создали прецеденты, ставшие впоследствии серьезнейшими институтами. В частности, в 1911 году купец Николай Алексеев оставил свой автомобиль марки «Бенц» на дороге, перекрыв выход из храма. По окончании службы богомольцы испытывали неудобства при выходе, за что околоточный надзиратель Сущевской полицейской части Дмитрий Быков наложил на нарушителя немалый штраф — видимо, первый в Москве штраф за незаконную парковку.

Здесь же было принято одно из исторических решений — «городового вице-унтер-офицера Егорова за пьянство и буйство во время несения постовой службы посадить на хлеб и воду на две недели, пожарного служителя Коноплева за небрежное и жестокое обращение с лошадью и оскорбление унтер-офицера — наказать 140 ударами розог».

Сейчас подобными вещами ведает целое подразделение — служба собственной безопасности ГУВД.

Здесь же в 1898 году, по приказу обер-полицмейстера за номером 117 была организована первая в городе Станция скорой помощи. В распоряжении врачей была всего одна карета (притом в буквальном смысле, на гужевой тяге), на которой выезжала бригада из трех специалистов — врача, фельдшера и санитара. Правда, вызов принимался только у должностных лиц — у дворника, к примеру, или у ночного сторожа, и только по поводу несчастных случаев на улицах.

Так случилось, что именно этой части было суждено войти в историю сожжением неблагонадежных книг, в том числе и книг нашего героя. Последнее в истории Москвы книжное аутодафе произошло в 1888 году, и это был труд Гиляровского «Трущобные люди». Автор вспоминал: «С заднего двора поднимался дым. Там, около садика, толпа пожарных и мальчишек. Снег кругом был покрыт сажей и клочками бумаги. В печи догорала последняя куча бумаги: ее шевелил кочергой пожарный. Пахло гарью и керосином, которым пропитался снег около печи».

После случая с «Трущобными людьми» такие акции сменились банальной переработкой нехороших книг в бумажную бесформенную массу. А наш герой вошел в историю как автор последней из сожженных русских книг.

Правда, он смирился со своей печальной участью не сразу. Поначалу попытался ходатайствовать, интриговать. Поехал в Петербург, в цензурный комитет, наводил справки, подавал прошение. В результате нашего героя принял сам помощник начальника главного управления рассматривания — была в те времена такая должность. Правда, Владимир Алексеевич хотел пойти к самому первому лицу, к начальнику. Но не сложилось.

А с помощником произошел такой диалог:

— Там описание трущоб в самых мрачных тонах, там, наконец, выведены вами военные в неприглядном и оскорбительном виде… Бродяги какие-то… Мрак непроглядный…

Н-да-с, молодой человек, так писать нельзя-с… Из ваших хлопот ничего не выйдет… Сплошной мрак, ни одного проблеска, никакого оправдания, только обвинение существующего порядка.

— Там все правда, — сказал Гиляровский.

— Вот за правду и запретили. Такую правду писать нельзя. Напрасно хлопотали и марки на прошение наклеили… Марки денег стоят-с… Уезжайте в свою Москву.

Кстати, Антон Павлович Чехов, несмотря на дружеское отношение к нашему герою, отзывался о «Трущобных людях» более чем сдержанно: «Радуюсь за Гиляровского. Это человечина хороший и не без таланта, но литературно необразованный. Ужасно падок до общих мест, жалких слов и трескучих описаний, веруя, что без этих орнаментов не обойдется дело. Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа — это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества. Подобен он тем верующим, которые не решаются молиться Богу на русском языке, а не на славянском, хотя и сознают, что русский ближе и к правде, и к сердцу».

Правда, сам Гиляровский отрицал свое стремление к такой «литературщине». Он уверял:

— Мне тогда преступлением казалось что-нибудь приукрасить, заставить человека говорить такие слова, каких я от него не слыхал, мне хотелось передать правду, голую, неприкрашенную правду.

Кто прав? Видимо, оба. Просто начинающий автор подражает неосознанно. И Гиляровский не был исключением.

Но Владимир Алексеевич не очень из-за этого переживал. Ему было не до того — наш герой обдумывал, как бы получше отомстить полиции. И отомстил. Николай Телешов об этом вспоминал: «Он рассердился, что писателю не дают заниматься своим прямым делом, и в ответ открыл контору объявлений и разразился необычайной по тем временам рекламой. Он напечатал величиной в серебряный рубль круглые яркие радужные значки с клеем на обороте и лепил их повсюду, где можно и где нельзя — на стекла знакомых магазинов, на стенные календари в конторах и банках, на пролетке извозчиков, и даже в Кремле, на Царь-пушке и на Царь-колоколе, сверкали эти огненные „объявления“ о конторе объявлений Гиляровского».

А то! Не на того напали.

Впрочем, Телешов не говорит о том, что развеселая «контора объявлений» была обязана своим существованием факту довольно прозаическому и печальному. Книгу-то сожгли, а долг братьям Вернер, издателям, никуда не делся. Разумеется, они не собирались нести материальную ответственность за «маленькую неприятность» Гиляровского. Требовали вернуть расходы на издание — 280 рублей. Пункта же о форс-мажорных обстоятельствах в их договоре не было.

Между тем потребность попроказничать была и впрямь потребностью — непреодолимой и неуправляемой. Что с ним ни делай — наш герой любил показывать свою недюжинную силушку в самых неожиданных и необычных ситуациях. Однажды, например, он, будучи в веселом настроении, с большой компанией вышел из ресторана. У дверей стоял извозчик. Гиляровский одной рукой схватился за его пролетку, другой — за фонарный столб и закричал извозчику:

— Погоняй! Погоняй!

Тот принялся погонять, но так и не смог съехать с места — Гиляровский был сильнее лошади.

В 1890 году Москва отмечала семидесятилетие Николая Ильича Огарева, легендарного московского полицмейстера. Все печатные изданий Первопрестольной опубликовали поздравления с портретом юбиляра. Тогда же Гиляровский начал издавать «Журнал спорта» (поначалу — «Листок спорта»).

Николай Ильич при случае сказал ему:

— Вы, Владимир Алексеевич, в своем журнале даже моего портрета не напечатали.

— Помилуйте, Николай Ильич, да ведь вы не жеребец! — ответил Гиляровский.

Разумеется, не только Москва интересовала нашего героя. Отождествление Гиляровского с Первопрестольной — заблуждение, следствие сверхпопулярности книги «Москва и москвичи». Тяга к перемене мест всегда была ему присуща, и никакая сила не была способна приковать его к одному городу. Журналистские командировки он любил. Владимир Алексеевич уже был знаменитым и востребованным репортером, мог выбирать себе поездки покомфортнее и по-роскошнее — освещать, к примеру, путешествие царских особ.