Бродский: Русский поэт - Владимир Бондаренко

Но таким же, как Федор Достоевский, был поэт Иосиф Бродский. Очевидно, между русскими евреями, укоренившимися в России, и европейскими евреями, принявшими западный индивидуализм и рационализм, разница почти такая же, как между самими русскими и, к примеру, поляками или чехами. Иосиф Бродский воспринимал фильм Вуди Аллена как пережитое лично им самим. Он любил говорить: «У русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь». Будь это женщина Марина Басманова или поэзия Баратынского. Западных рационалистов поэзия Бродского должна раздражать так же, как, к примеру, проза Достоевского. Впрочем, и самые резкие нападки на него после вручения Нобелевской премии слышались из европейских стран, прежде всего из Англии.

Когда-то в 1968 году Кундеру на улице Праги остановил для проверки документов советский офицер и между делом, без всякой злобы, сказал, что вообще-то русские любят чехов, а это недоразумение рассеется само собой… Кундеру поразил даже не сам факт обыска, а сентиментальность и чуть ли не романтическое признание в любви обыскивающего его офицера. Ему бы лучше подошел какой-нибудь эсэсовец, без разговоров бьющий в морду. Он бы и подчинился, и слушался бы его дальше. А вот русская «братская» оккупация чеху чужда, и виноваты в этой оккупации — по Кундере — не советские танки и не коммунистический режим, а Достоевский и Гоголь, вечная сентиментальная имперскость.

Казалось бы, не Иосифу Бродскому, осудившему советскую оккупацию Чехии в своем стихотворении «Письмо генералу Z», а позже, после ввода войск в Афганистан, написавшему резкие «Стихи о зимней кампании 1980 года», набрасываться на Милана Кундеру (и на других таких же) с их манифестами и заявлениями. Но очень уж быстро эти Кундеры и Гавелы перешли от осуждения советских танков к осуждению русскости как таковой. Либералы могут не сомневаться: какая-нибудь Наталья Иванова или Сергей Чупринин для писателей, подобных Кундере, все равно не люди, а дикари и варвары. Ведь «человек, преисполненный лирического жара, способен предаться зверствам во имя святой любви». Одно дело — продуманные, рассчитанные зверства тех же американцев в Югославии, Афганистане, Ираке, к ним готовы присоединиться и чехи, и поляки… А вот истинно русское «возведение чувств в разряд ценностей», пришедшее в православие, кстати, от древних иудеев, непонятно и враждебно рациональному Кундере. Христианский императив «возлюби Бога и живи с этой любовью» ему и его соотечественникам куда страшнее атеистического рационалистического императива «возлюби Закон». За Достоевским чувствуются православная сентиментальность и умственная иррациональность, отвергаемые всем телом, всем сознанием восточноевропейского обывателя. Иное дело ясный немецкий приказ: всем евреям нашить желтые звезды, — или же американская «политика большой дубинки»: кто сильнее, тот и прав. Чешский или польский обыватель готов становиться в очередь хоть в крематорий, хоть под американские бомбы, но мистическая неопределенность России чужда его душе.

«Столкнувшись с бесконечностью русской ночи, — пишет Кундера, — я ощутил в Праге насильственный конец западной культуры, появившейся на заре нового времени… конец Запада, каким он представлялся мне на заре модернизма. В маленькой западной стране я видел закат западного мира. Это было великое прощание». За напыщенностью последних фраз сквозит горечь от потери тем самым любимым Западом собственной веры и убеждений, своей религии и своей культуры. Но если так, зачем же Чехии стремиться в этот обреченный, обезличенный и обескультуренный мир? Зачем же так ненавидеть Достоевского, чтобы подобно героям кундеровской «Невыносимой легкости бытия» уйти от всех и устремиться в пропасть?

Иосифа Бродского трудно было смутить антисоветской риторикой письма, он писал и похлеще Кундеры, но объявить убийцей западного мира его любимого Достоевского он не позволил бы никому. Представляю, какой заряд хлесткой ненависти обрушил бы поэт, будь он жив, на Анатолия Чубайса за его признание в ненависти к Достоевскому. Впрочем, этим Чубайс себя и выдал. Не обладая, подобно Бродскому, русским менталитетом, он готов подчиниться любым указаниям из-за океана, даже во вред себе, лишь бы уничтожить раз и навсегда ненавидимую им русскую достоевщину. И кто же тогда будет населять создаваемую им «либеральную империю»? Варяги и хазары, герои дурашливого произведения Дмитрия Быкова «ЖД»?

В своем изгнанничестве русский европеец Бродский оказался более эмоционален, более умственно иррационален, чем иные чисто русские интеллигенты, предпочитающие Достоевскому уютно-обывательского, с маленьким мирком рассчитанных страстей и дозволенных эмоций Милана Кундеру. Бродский оказывается даже непоследователен: всегда отказывающийся и в поэзии, и в эссе от русского коллективного «мы», всегда этике предпочитающий эстетику, вдруг, задетый выпадами русофобов, он сам неоднократно повторяет это русское «мы». В своей политической поэзии он не боится быть неполиткорректным и по отношению к России, прежде всего к ее властям. Он даже готов смотреть на Москву сквозь прицел бомбардировщика. Но это, по-пушкински, эмоции «для своих». Когда же чужие тянут свои грязные руки к России и великой русской литературе, от его антисоветских эмоций не остается и следа. Он первым кидается в бой даже со своими друзьями.

И не в том дело, что не Достоевский и его поклонники вводили в Прагу советские танки в 1968 году, скорее наоборот — те, кто вводил, ни Достоевского, ни Гоголя не читали. Они подчинялись именно что рациональному марксистско-коммунистическому западному доктринерству. Бродский замечает, что большинство преступлений, совершаемых той или иной идеологической системой в России и за ее пределами, — «совершались и совершаются во имя не столько любви, сколько необходимости — исторической, в частности. Концепция исторической необходимости есть продукт рациональной мысли, и в Россию она прибыла со стороны западной». Все эти идеи о социальных государствах, идеальных обществах — «ни одна из них не расцвела на берегах Волги». В конце концов, «и „Капитал“ Маркса, — замечает Бродский, — был переведен на русский с немецкого».

Подобно Александру Солженицыну, отметает он и версию о желательности и притягательности этой западной марксистской теории именно для России. «Необходимо, тем не менее, отметить, что нигде не встречал этот призрак (призрак коммунизма. — В. Б.) сопротивления сильнее, начиная с „Бесов“ Достоевского и продолжая кровавой бойней Гражданской войны и Великого террора, сопротивление это не закончилось и по сей день. Во всяком случае, у этого призрака, — ехидно добавляет Бродский, — было куда меньше хлопот в 1945 году, когда он внедрялся на родине Милана Кундеры, как, впрочем, и в 1968-м». В другом месте, в беседе с Адамом Михником, Бродский повторяет: «То, что произошло с Россией, не является ее виной. Ведь Маркс родился не на Волге». Михник считает: суть полемики Бродского с Кундерой в том, что Россия — это часть Европы, фрагмент Европы, и потому всё, что там происходит, — это общеевропейское дело. Бродский уточняет, что Россия — «это часть христианской культуры. А знаешь, что сказал Чеслав Милош об этой полемике? Посмеялся и сказал: чехи — новички в этих вопросах».