Хулио Кортасар. Другая сторона вещей - Мигель Эрраес

Это было в Париже в 1959 году. Кортасар был на приеме у врача, и тот сделал соответствующие назначения. Выйдя от врача, он шел по улице Ренн, направляясь к вокзалу Монпарнас, и вдруг почувствовал себя странно, так, будто рядом с ним повеяло некой скрытой угрозой: то же самое испытывали иные из его персонажей, которые в самых обычных, повседневных обстоятельствах вдруг чувствовали, что их окружает нечто ужасное; они оказывались в невероятной ситуации среди обычной улицы, залитой солнцем, по которой спокойно ехали самые обыкновенные машины, а из колледжа выходили школьники с портфелями. Он продолжал идти, чувствуя эту неведомую угрозу, и тут понял, что слева от него идет еще кто-то, почти вплотную к нему, буквально по пятам. Кто-то, на кого он не осмеливался взглянуть. Когда он наконец различил очертания собственного профиля, ему стало ясно, что это был он сам, что он раздвоился и что его второе «я» отделилось от первого. Он не знал, сколько длилось это состояние, но нашел в себе силы, чтобы повернуть направо (в сторону, противоположную той, где находился призрак или галлюцинация, вызванная медикаментозными средствами), вошел в бар и заказал двойной кофе, который выпил залпом. Когда он вышел на улицу, то уже больше не обнаружил своего второго «я» в качестве привидения и потому спокойно пошел домой и проспал весь остаток дня.

Что осталось в этом человеке, пожинавшем плоды профессионального триумфа, от того Кортасара, каким он был в юности? Что осталось от тех невзрачных лет? Мало, очень мало. Тени. Образы. Иногда воспоминания. Какие-то ощущения, которые, словно царапая осколком стекла, возвращали его к реальности, особенно если эти реминисценции относились к тем людям, которых он потерял, отчего эти реминисценции, несмотря на давность лет, были не менее мучительны: мы имеем в виду смерть Пако Реты и Марискаля; кроме того, смерть Перейры и отца (последняя, правда, его никак не затронула), смерть бабушки, которая заставила его горько скорбеть (1961), смерть отчима, произошедшая в последний день года, в разгар празднования Нового, наступающего 1960 года;[90] его тяготила удаленность от Аргентины, переживавшей распад во всех областях жизни, все более усугублявшийся – хотя, казалось, более было некуда – и ведущий к полному хаосу («все это так огорчительно, так удручающе – Аргентина со всеми ее путчами: мне хватило двух недель, чтобы впасть в депрессию, и совершенно не хотелось никого видеть», – скажет писатель после короткого пребывания в Буэнос-Айресе в 1962 году); все эти обстоятельства постепенно сформировали иного человека. Человека, который в совершенстве овладел всеми тонкостями парижской жизни и чувствовал себя в этом городе как рыба в воде: который знал, что лучший кофе по-арабски можно выпить у Сен-Северен, что на набережной Сены есть такое место, где можно кормить крошками птиц прямо с ладони, и в предрассветные часы умел считать звезды на набережной Берси. Он стал человеком, который превратил свой дом на площади Генерала Бере в милое сердцу убежище, в свой кибуц, который в те времена еще противостоял решительному натиску Карвелис. Человеком, который сменил наконец свою пишущую машинку «Ройял» на машинку «Ремингтон». Это был Кортасар, который объездил и всю Европу, и другие части света, Кортасар, безмерно далекий от того подростка, который как-то вечером строил с друзьями планы пробраться на торговое судно и через семнадцать дней достичь Парижа. Тогда он был юноша, теперь это был зрелый человек, но его, так же как и раньше, совершенно не занимала и не трогала ни хула ни слава: он так и остался человеком, которого если что и интересовало, так это то, где именно, в каком месте собираются мертвые ласточки: это было единственное, что он хотел знать.

Глава 4. 1963 – 1976

Общественный человек. Рассказы, избранное и всякая всячина. «62. Модель для сборки». Южный конус

Впервые Хулио с Ауророй посетили Кубу в первых числах января 1963 года. Хулио получил официальное приглашение из Гаваны, от министерства культуры Кубы, принять участие в ежегодном присуждении премии издательством «Каса де лас Америкас». Они пробыли на острове около месяца, если быть точными, до 20 февраля, когда они вернулись в Париж. И хотя впечатления об этой поездке не были для него самой предпочтительной темой (в письмах того времени упоминания об этом минимальны), однако писатель действительно хотел понять, чем же была вся эта революция и поддерживает ли ее кубинское общество. Как живут люди, как они относятся к тому, что их страна стала коммунистической, по крайней мере с точки зрения Соединенных Штатов Америки.

Кубинский вопрос возник еще в 1953 году, после неудачного штурма казармы Монкада под командованием Фиделя Кастро. Тогда речь шла о попытке свергнуть авторитарный режим Батисты, который в былые времена был сержантом, а в тот момент – человеком, единолично владевшим пространством земли в 114 000 квадратных километров, с населением, насчитывающим около шести миллионов человек, на расстоянии девяносто морских миль от Флориды. Несмотря на поражение (Кастро освободили по амнистии через восемнадцать месяцев, в то время как по приговору он был осужден на пятнадцать лет), это событие поселило надежду среди большей части латиноамериканской интеллигенции и подготовило почву для последующего революционного переворота в 1959 году, на этот раз триумфального. Эта революция с самого начала, в лице таких ее руководителей, как Эрнесто (Че) Гевара, Фидель и Рауль Кастро, стала символом сопротивления силам американского империализма, что особенно сильно выразилось во время так называемого Карибского кризиса в 1961 году, в результате которого Соединенные Штаты и Куба оказались в позиции открытого военного противостояния.

Блокада и эмбарго, как последствия событий в Заливе Свиней (время правления президента Кеннеди), переезд в Гватемалу огромного количества высланных с Кубы противников режима Кастро, которых ЦРУ взяло под свою защиту и стало вооружать (при Эйзенхауэре), аресты и информационная изоляция Кубы, с помощью которой американцы пытались довести до коллапса политико-экономическую жизнь Гаваны, вызвало к этой революции в определенных слоях латиноамериканской интеллигенции еще большее уважение и интерес и обеспечило их поддержку; представители же литературного бума относились к кубинской революции с восхищением. Оставалось еще почти десять лет до начала «пражской весны» и ответных мер бывшего Советского Союза или, в силу чисто метонимического переноса, аналогичных событий на самой Кубе («дело» Падильи, например), предпринятых в ответ на растущее противостояние общества марксистской идеологии; еще далеко было до раскола между Марио Варгас Льосой, Октавио Пасом и Гильермо Кабрера Инфанте, занявших по отношению к режиму Кастро враждебную позицию, и Габриэлем Гарсия Маркесом, Хулио Кортасаром и Марио Бенедетти, которые были к нему более терпимы, поскольку считали, что, несмотря на все недостатки этого режима, Кубинскую революцию необходимо поддержать за ее достижения, ибо для всех стран Латинской Америки она играла роль символа освободительной марксистской революции.