У стен Малапаги - Борис Рохлин

А где же гуигнгнмы…?

Прощай любящий тебя

Дорогой друг! Что за невозможные письма ты пишешь?! Не имеет значения, какова причина подобных настроений — возраст, обстановка или что-нибудь другое. Ты неисправим. И это меня огорчает. Неужели ты не замечал, что чем меньше остаётся жить и чем труднее становится жизнь, тем спокойнее, мудрее ты сам. Всё существующее, включая тебя, и всё бывшее ранее оказываются… смешнее, чем прежде.

Свободу — вот что даёт заброшенность, о которой ты пишешь.

Может, и Бог послал Иову страдания и невзгоды, так послал дураку. Старый чудак не понял, что впервые в своей жизни обрёл свободу…

И потом, что за фантазии, что за эвфемизмы?! Перестал принимать пищу… Это — не голодовка… Тогда что же? Скажи лучше честно, хотя бы самому себе. То, что я делаю, есть самоубийство. Я это знаю. И тебе не стыдно?

В данном, вероятно, единственном случае принимать решение не в твоей власти. Ты — Божье творение. Кто создал тебя, вдохнул в тебя жизнь, вложил душу, Тот только и имеет право её отнять. Пусть Он занимается подобными пустяками. В конце концов Он заварил эту кашу, ему и расхлёбывать. Нечего брать на себя ответственность в деле, которое не находится в твоём ведении и от тебя не зависит.

К тому же тебе должно быть стыдно. Самоубийство — это прежде всего вульгарно, неэстетично, а самоубийство философа, каковым я всегда считал тебя, и непристойно. Не подобает ему поступать так. Неподобает по «рангу и чину»…

Лежать «у окошка с отворенною форточкой ногами в правый угол комнаты» или повеситься и от нечего делать болтать ногами — неужто так привлекательно, неужто это и есть свобода, желанный результат всей жизни? Или, как невнятно говорил Кириллов, «одна моя воля».

«Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти…»

Экое робкое и жалкое умозаключение!

А ты попробуй жить с этим страхом. Где ещё на службу ходить и семью содержать. В противном случае ты просто подлец. Однако, дорогой друг, я, кажется, слишком далеко зашёл…

Уж лучше б этот Кириллов продолжал заниматься своей гимнастикой да чай холодный пить…

«Если Бог есть, то вся воля его, и из его воли я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие… самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому».

Ты, конечно, помнишь эту угрюмую фантазию известного писателя. Не лучшее, прямо скажем, применение своих способностей.

«О Богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, — и вопрос тёмен, и людская жизнь коротка».

Я думаю, если бы Кириллов вовремя вспомнил эти слова, он воспротивился бы самоуправству автора…

А кроме того, ты лично не считаешь, что Бога нет или он дал дуба… Или, как — без лишних стилистических затей — сообщил один философ, умер. Скончался от апоплексического удара…, осталось лишь проставить число…, месяц… и год…

Ну, хватит, не могу больше об этом. Всему свой черёд, дорогой Баумгартен, нечего торопить события и «своевольничать».

Что хотелось ещё тебе сказать? Ты слишком многого хочешь от своих хозяев. Тебе, конечно, их лучше знать, но думаю, они не хуже и не лучше всех прочих. Люди есть люди. Чего от них ждать? Вот, например, мои хозяева. Мы, можно сказать, родственники, такие у нас тёплые, близкие отношения. У нас взаимная любовь, не преувеличиваю. Но, дорогой Якоб, о понимании не может быть и речи. Его нет, нет настолько, что… и слов не подобрать.

Вот хозяйка, человек сердечный, добрый, таких ещё поискать надо, редкой души человек, но… бестолковый, а иногда и просто вздорный. Такое может напридумать, наговорить, что диву даёшься. Невольно спрашиваешь себя, сколько же ей лет? Тринадцать, нет, меньше. В таком возрасте дети рассудительнее.

Называет меня слеподырым…, а сама…?

Или хозяин, тоже хороший и незлой, совсем незлой человек, но, уверяю тебя, такое пустейшее существо ещё поискать надо. Пить и сдохнуть — вот было его кредо. Впрочем, как здоровье стало сдавать, так, похоже, струсил. А раньше, в эпоху «бури и натиска», ночью разбуди и скажи: «На сто первом километре бутылка водки стоит». Не поверишь, дорогой Якоб, лапа не поднимается написать такое, но… поедет, поверь мне… Но сейчас, — надо отдать ему должное, — поутих, присмирел, не узнать… Стал даже, — не скажу, думать, но задумываться — это точно. И всё больше о смерти. Глупое всё-таки существо… Нашёл о чём думать! Что лучше — в окно выйти, как один его приятель сделал, или газ включить? Однако я ему в этих делах не советчик. Надеюсь, у него это так, временное помутнение рассудка, если он у него вообще когда-нибудь был.

В общем правы, конечно, древние китайцы: «Посеешь поступок, пожнёшь характер, посеешь характер, пожнёшь судьбу».

Хотя зачем так далеко ходить? — «Что посеешь, то и пожнёшь».

Что касается меня, то я нахожусь в некоторой растерянности. Памела вернулась. Теперь уже, действительно, моя Памела. Она — моя. И я, без сомнения, должен чувствовать себя счастливым. Я достиг цели своих желаний. Всё сбылось. Сбылось то, что казалось несбыточным. Меня любят! И что же? Как всё-таки странно устроена жизнь! Неужели поэт прав?

Вчера… «Я помню чудное мгновение…» Сегодня… неловко и повторить… Подобное, вероятно, доступно только поэтам… Неужели любовь — лишь избыток влаги в нашем организме?

Нет, нет и нет! Этого не может быть! Тут что-то другое. Какая-то загадка, тайна, неподвластная нам. Может быть, любовь и состоит в том, что ищешь, находишь, разочаровываешься и… начинаешь сначала… Вечное странствие… поиски Грааля… «Роман о розе»… Странное, скажешь ты, сочетание, но я думаю, что источник этих поисков один…

Желание преходяще, но остаётся печаль. Что-то неясное, щемящее сжимает моё сердце. Я чувствую, понимаю, что это уже не Памела, а нечто большее, выходящее за пределы меня, существующее вне… Оно превышает мои силы, мои возможности, но оно есть…

Это «нечто» пребывает бессловесным, невыраженным. Тоска…? Томление…? Если да, то по чему…? Именно не «почему», а «по чему». Что это? Что это? Страх…? Или пугливо-любопытное ожидание с большим вопросительным знаком в конце…? Ожидание чего…? Или…? Не знаю.

«Но если Град Божий странствует в нетерпеливом ожидании вечной оседлости, то мы тем более находимся в странствии».

Мой любимый Августин прав. Вот уж страстное было существо. Я ему и в подмётки не гожусь.

Дорогой Якоб, сегодня произошла встреча, подтверждающая мои слова. Я познакомился — поверь, никаких преувеличений, — с неземным созданием. Это было нечто лёгкое, грациозное, элегантное до невозможности. Глазки, хвостик… Не то Дюймовочка, не то принцесса на горошине. Я влюбился с первого взгляда. Какого взгляда…? Полувзгляда оказалось достаточно, чтобы погубить меня.

Я ещё не знаю её имени. Кажется, Кларисса… или Чита… Но дело не в именах, хотя последнее и звучит несколько обескураживающе.

Я твёрдо знаю одно. Я существую…, я живу…, я люблю…, я верю…

На дворе дождь и холодный ветер. Не выношу ни того, ни другого. Но обязан подчиниться и идти на прогулку.

Её, конечно, нет.

Пусть! Я сохраняю свою веру, веру в единственный…, неповторимый мир… И, вероятно, когда-нибудь… после…, в тот вечный покой, который предстоит всем. Вполне можно предположить, что это и есть бессмертие…

Одно чувство переполняет меня — чувство удивления… Глаза ещё закрыты… Я присутствую при своём рождении… Я помню…

Прошу тебя, выбрось из головы все глупости. Их и без того хватает в нашей жизни.

Весь твой

Как я слышал от его хозяев, последние дни Якоба фон Баумгартена прошли не совсем так, как он описывает в своём письме. Скорее всего это связано с тем, что его представление о себе не совпадало с жестокой реальностью последних дней и часов его жизни.

Он, действительно, отказался от еды, но при этом поначалу стал очень агрессивен, никого не подпускал к себе, при виде любого человека вскакивал, шипел, выпускал когти, выгибал спину, и шерсть у него становилась дыбом. Обычно огромные, удивительно синие глаза с нависающими — как долгая, длинная тень на закате дня — ресницами потеряли свой цвет, стали плоскими и белёсыми. В них поселилось пугающее и одновременно пугливое безумие.

Вид его отталкивал окружающих. Так продолжалось несколько дней.

На четвёртый или пятый день он вдруг затих и больше уже ни на кого и ни на что не обращал внимания. Он лежал с закрытыми глазами, положив морду на вытянутые лапки, не сворачивался в клубок, как прежде очень любил, не ложился на бок, вытягиваясь в струнку… Так, в этом положении, он провёл два дня и две ночи.