Бракованные (СИ) - Манило Лина

Пахнет сожженными шинами, металлом и грязным снегом, который забился за воротник. Нет, стоп, это снова не о сегодняшнем дне. Я толкаю темноволосую девушку – прости, подруга, – и выхожу вперед. За спиной голоса, перед глазами изувеченная машина Мирослава. Возле нее возится высокий мужик в белом халате поверх кожаной куртки, и я делаю шаг вперед. Всего лишь шаг, но мне потребовалась вся сила воли, чтобы сделать его. Хочется зажмуриться, но вместо этого я сжимаю руки в кулаки, а влажные ладошки ледяные.

– Разойдитесь, – нервничает Белый халат. – Не на что тут смотреть. Хорошо все, проваливайте!

Я снова делаю шаг, не обращая внимания на грозный окрик. Еще шаг, второй, третий. Переставляю ноги, но никак не могу приблизиться.

– Девушка. куда вы? – не унимается мужчина, а я отмахиваюсь от него. – Вам сюда нельзя.

– Можно, – голос звучит жалобно. – Дайте мне посмотреть, пожалуйста.

– Ненормальная, что ли? – хмурится, и я кожей ощущаю его внимательный взгляд.

– Ненормальная, – подтверждаю. Да, сейчас я именно такая, но плевать.

Из машины, разрывая тишину на части, раздается стон. Хриплый, болезненный, но это ведь значит, что Мирослав живой. Замершее в груди сердце делает кульбит, радостно трепещет, и горячие слезы текут по щекам.

– Он живой, – говорю, а мужик хмыкает.

– Куда он денется? Второй тоже в порядке.

Да плевать на второго. Правда, вообще наплевать. Белый халат теряет ко мне всякий интерес, словно рядом меня вовсе нет, и снова наклоняется над открытой дверцей, за которой стонет мой Мирослав.

– Ему же больно, разве вы не понимаете? – вскрикиваю, когда он, как мне кажется, слишком грубо хватает Мирослава за плечо.

Я боюсь смотреть Миру в лицо. Боюсь увидеть раны, кровь, судорожное сокращение мышц из-за боли. Я трусиха! Но ноги несут вперед, и я, сжав крепче кулаки, все-таки делаю последний шаг.

– Мир… – выдыхаю тихонько, и слезы катятся из глаз с новой силой. – Ты живой…

Я пробую эту фразу на вкус снова и снова, катаю ее на языке, наслаждаюсь сладким послевкусием.

– Детка…

Мир силится улыбнуться, но закрывает глаза и снова стонет. Его голова откинута, волосы прилипли ко лбу влажными завитками, а на щеке и скуле красные кровоподтеки.

– Он о руль стукнулся, – поясняет мужчина, видно, осознав, что я никуда не денусь, что со мной придется считаться. Помолчав немного, добавляет: – Скорая уже едет.

Краем глаза замечаю движение у машины Соловьева. Ее «передок» уродливо смят, но сам Паша, похоже, пострадал меньше Мирослава. Злость, масштаба которой не знала до этого момента, заслоняет собой все. Перед глазами падает алая шторка. За считанные секунды я оказываюсь напротив Соловьева, неуклюже хватающегося за открытую дверцу, и со всей дури бью его по лицу. Еще и еще раз, выливая всю ярость на него. Не сразу, но до меня вдруг доходит…

– Ты пьяный! – ошарашенно произношу, отходя на шаг. – Ты выпил? Сколько ты выпил?

Кажется, только сейчас Соловьева накрывает алкогольным туманом. Глаза становятся мутными, взгляд расфокусированным. Если он и понимает хоть что-то, то явно не то, что только что чуть не угробил Мирослава и не убился сам. Я трясу Соловьева за грудки, сыплю проклятиями. Никогда и ни к кому я не испытывала такой ненависти. Этот недочеловек из-за своей трусости и обиды решил, что устроить аварию на нелегальных треках – лучшая идея.

Ему лечиться нужно! Он больной! Черт, Мирослава считают опасным, но он ведь никогда не причинял никому вреда просто так, потому что захотелось. А настоящим уродом оказался тихий алкоголик, который никак не может унять свое ущемленное эго. Я снова кидаюсь вперед, готова разбить лицо Соловьеву, но вдруг чьи-то руки хватают меня поперек живота и оттаскивают в сторону.

– Эй, пострадавший, ты куда полез? – голос Белого халата доносится сквозь шум в ушах, и я вдруг понимаю, кто именно меня держит. Мир. До Соловьева мне уже нет никакого дела. Пусть в вулкан провалится. Ощупываю лицо Мирослава, осторожно касаюсь кровоподтеков, стремительно набухающих на его лице, боюсь причинить новую боль. Но мне нужно знать, что с ним все хорошо. Что он не останется таким, как я – уродливым и больным изнутри.

– Ну-ну, все хорошо, – через силу успокаивает меня, но я чувствую, как слабеет его голос, а руки дрожат. – Жить буду, не бойся.

– Дурак, ты дурак. Убью тебя! Вот скажет врач, что с тобой все хорошо, и сразу убью.

Скорая приезжает быстро, а за ней и полиция. Врачи хлопочут над Мирославом, менты берут показания у свидетелей, а Юрка, невероятно встревоженный, говорит, что вот теперь треки точно закроют.

– Ну и слава богу, – говорю и залезаю в машину скорой помощи, в которой лежит на носилках Мирослав. Он то ли спит, то ли просто отдыхает с закрытыми глазами, а я беру его руку в свою и, поглаживая всю дорогу, обещаю, что обязательно его убью. Сначала зацелую, потом уже прикончу. Мир усмехается и переплетает наши пальцы, а я упираюсь в его руку лбом. Спасибо тебе, Вселенная. Пусть ты криво исполняешь желания, но результат меня устраивает.

27 глава

Мирослав

Господи, как же трещит голова. Это первое, что я понимаю, когда прихожу в себя. Тошнит, перед глазами все кружится. Сотряс, что ли? Смотрю в потолок, ловлю мушек, а они, черные, без устали кружатся в мутном мареве. Стону, но головная боль лишь усиливается. Кручу головой влево, вправо и… замираю. Арина сидит рядом с моей койкой. Спит, свернувшись калачиком на стуле, но руку мою не выпускает. Держится за меня, словно могу куда-то деться. Ну, что она за прелесть, а? Сколько я спал? Не знаю, но ощущение, что всю жизнь.

Запах медикаментов и чистого белья проникает в ноздри. Ерзаю, глажу свободной рукой простыню, а она хрустящая, как первый снег. Снова вырубаюсь, а когда открываю глаза, становится заметно легче. Смотрю в потолок. Значит, Соловьев совсем с катушек слетел и чуть было нас не угрохал. Идиот он, без вариантов. Пытаюсь вспомнить детали гонки, но сознание снова мутное, обрывистое. Помню только, как Соловьев пытался подрезать меня на каждом повороте, а после темнота. Да и черт с ним. Арина прекрасна. Я смотрю на нее, спящую, впитываю ее образ, вижу только ее. И тошнота вроде как отступает. Чувствуя мой взгляд, Арина дергается, растирает глаза, сонная, и фокусирует на мне свое внимание:

– Ты очнулся, – сонный голос Арины возвращает меня в реальность, и я смотрю на нее, улыбаюсь.

– Ты в этом сомневалась?

Не узнаю своего голоса, но я определенно живой и готовый к новым подвигам. Неважно, что голова кружится и хочется застрелиться.

– Мир, ты напугал меня, – делится сокровенным и трется щекой о мою руку. – Там ребята, в фойе, все волнуются.

– Ничего, им полезно, – выдавливаю из себя, пытаюсь улыбнуться, но лицо опухло и выходит плохо.

– Дурак ты, – вздыхает и вдруг целует мое запястье. Такая трогательная и нежная, с потекшей тушью и обнаженными шрамами. Она красивая, пусть сама не видит этого.

– Знаешь, почему я не устану говорить, что ты невероятная? – хриплю, откашливаюсь.

– Почему? – хлопает ресницами, на меня смотрит доверчиво.

– Потому что твоя душа невероятная. Самая красивая душа – твоя.

Это ванильная чушь, но мне хочется об этом сказать. И еще кое о чем:

– Черт, как ребра болят.

– Мир, лежи, пожалуйста, не дергайся. Врач сказал, что у тебя сотрясение и два ребра сломано. Лежи!

– Опять ребра… да что ж такое?!

– Лежи, пожалуйста!

В голосе Арины звучит тревога и твердость. Она суетится, деловая, нервничает.

– Арина, мой телефон выжил?

Арина кивает, говорит, что он вот тут, в тумбочке лежит, и ей пришлось отключить звук, чтобы меня никто не беспокоил.

– Можешь моей матери позвонить?

Арина отворачивается, взгляд прячет. Мне это не нравится, и я сильнее сжимаю ее руку.

– Арина, что такое? – становится тревожно, и даже тошнота отступает.

– Твоя мама… я звонила, – смотрит на меня искоса, снова взгляд прячет и густо краснеет. – Мир, прости. Ты не злишься? Я подумала, что так будет правильно. Я не знала, что она…