Оправдание крови - Иван Чигринов

К этому вот Артему Олейникову Зазыба теперь и собирался мысленно в Держинье. Во всяком случае, если Артем и не знает ничего про августовское совещание, которое созывал в Мошевой Крутогорский райком партии и на которое не попал Чубарь, то беседа с ним будет все равно на пользу — обычно лесники, даже глухие, слышат и видят больше, чем это иной раз кажется.

— Ну вот, — с укором сказал Чубарю Зазыба, — оказывается, и для меня работа нашлась, а ты уж хотел, чтобы…

— Работы теперь для всех хватит, — с затаенным неудовольствием откликнулся Чубарь. — В конце концов, твое дело, когда ехать в Мошевую, завтра или на день-два позже. Но чтобы долго не тянул. И перед тем, как поедешь, вызови ко мне Драницу.

— Ты что, не знаешь, с кем теперь Драница твой дружбу водит? — оторопел Зазыба. — Он же завтра продаст тебя Браво-Животовскому!

— Ничего, — нарочно не обратил внимания на растерянность Зазыбы Чубарь. — Ты ему только скажи, что я здесь, а потом уж моя забота будет снова в свою веру переманить его.

XII

Чей-то мужской голос крикнул на темной, сумрачной улице:

— Это вы из Веремеек?

Солдатки от неожиданности остановились, притихли. Наконец нехотя откликнулись:

— Мы.

— Тут из ваших одна у меня в доме, — подошел ближе мужчина, — так пойдемте и вы.

— Кто, Роза? — моментом обступили его, прямо прилипли веремейковские женщины.

Он вроде бы не услыхал вопроса. Рассказывал дальше:

— А другая баба в комендатуре. Немцы отправили ее в нашу, яшницкую. Будет завтра разбираться комендант, что она натворила, в чем провинилась. — Помолчал и добавил: — Вот какие вы… Другие бабы ходили к нам, так все было тихо, а вы вдруг наделали делов.

— Да уж… — вздохнув, как бы повинилась за всех перед незнакомцем Анета Прибыткова.

В доме, куда яшницкий житель вскоре привел веремейковскую компанию, кроме растерянной Розы Самусевой были еще две женщины, одна, наверное, жена хозяина, еще молодая, хотя и тучная женщина, другая постарше, то ли ее свекровь, то ли, может, теща его, сидя на низенькой скамеечке, она качала деревянную зыбку на веревках.

Роза услыхала голоса попутчиц, когда те проходили во двор милю окна; она знала, что это ее односельчанки, так как хозяин обещал перехватить их у лагеря и привести сюда; вскочила с жесткого венского стула, на котором сидела у оштукатуренной стены между окнами, и, как только отворилась дверь в сенцы, а за порогом в темном проеме возникли знакомые фигуры, кинулась навстречу.

— Ну, кто бы подумать мог! — всплеснула она руками. — Они же за еврейку меня приняли!

— Еще что скажешь! — не сразу поверила ей Варка Касперукова.

Тогда подала голос молодая хозяйка.

— А что странного? — усмехнулась она. — Аккурат евреечка.

— Ну, какая она евреечка, — пожала плечами Анета Прибыткова, но и сама исподтишка окинула Розу пытливым взглядом.

— Ладно вам, — обратилась к женщинам недовольная чем-то Палага Хохлова, — может, когда проезжий какой и заночевал у дедовой бабки. Недаром у них всегда хорошие свиньи водятся. Но все это шуточки…

— Ну да, хорошенькие шуточки! — заступилась за Розу Анета Прибыткова. — Эти шуточки чуть не довели вот!…

— Дак я и говорю, — досадливо-нетерпеливо перебила Палага. — Я и говорю… — Видно, она хотела сказать что-то Анете Прибытковой в свое оправдание, однако передумала и, повернувшись к Розе Самусевой, спросила: — Ну, а Дуня? Почему вдруг Дуню забрали?

Сверкнули при тусклом свете жестяной коптилки влажные глаза, Роза встрепенулась, будто ждала этого вопроса и боялась его.

— Дак она же сама… — Роза сказала так и замялась на мгновение. — Она сама пришла… А я стояла там и не понимала, чего они мне говорят со всех сторон, чего добиваются. А как Дуня пришла, дак и я догадалась — юда да юда, говорят. Ну, и лезут с руками. А Дуня заступилась. Тогда немцы на нее и набросились. Начали угрожать ей.

— Как это угрожать? — словно бы не поверила Палага.

— А так, что один немец даже кофту порвал на ней.

— Ну и что, если порвал? — недоуменно пожала плечами Палага, мол, экое диво, и, будто ища поддержки, посмотрела на старую хозяйку, которая хоть и не переставала качать рукой зыбку, однако повернулась лицом к ним и слушала разговор.

— А то, что Дуня плюнула ему в морду! — со злостью ответила Палаге Роза Самусева, пряча в ладонях лицо.

— Ха, — выдохнула от неожиданности старая хозяйка. А Палага Хохлова спокойно сказала:

— Ну и дура!

Тогда вспыхнула Анета Прибыткова.

— А сама в Ключе не то же самое сделала?

— То, да не самое. Тама был свой, полицай, дак буду ли я еще цацкаться с ним? А тута немец. Не знаешь, что и сказать ему. Вроде немой он. Хорошо еще, если не дурной попадется. А если дурной? Ну, и чего она добилась, что плюнула?

— Дак что-то надо же было сделать, чтобы отвязались, — с сердцем возразила на это Роза Самусева.

— Вот, то она из себя овечку строит, вроде ничего не понимает, а то вдруг… Дуня что? Дуня… А вот ты! Сперва и крылья, как курица, распустила, лови, мол, петух, меня, топчи, а потом даже ответить не можешь, кто ты, юда или пет.

— Сама же говоришь — ему как немому объяснят!), если не знаешь, чего он хочет.

— Сама, сама! — передразнила взволнованную женщину Палага; она все больше злилась, как бы подавляя неприязнь к Розе.

Почувствовав это, самая молодая из веремейковских баб, Фрося Рацеева, даже возмутилась:

— Ну, чего ты, тетка Палага? Пожалей хоть Розу! Ей уж и без тебя досталось!

Варка Касперукова тоже уловила злое намерение в попреках Палаги, попыталась рассеять все шуткой. Но зря. Палага и вовсе надулась, словно не могла простить Розе Дуню Прокопкину.

Тем временем в зыбке заплакало хозяйское дитя, и всем вдруг сделалось стыдно, что так раскричались, чуть ли не на всю хату. Утешать ребенка сразу же кинулась молодая хозяйка, которая все время, пока веремейковские женщины препирались и спорили между собой, молча копалась в открытом шкафчике, что стоял в углу у задней стены и, наверное, служил хозяевам также обеденным столом. «Цыц, цыц!» — наклонилась молодица над зыбкой, задергиваясь домотканым пологом, который свешивался с одной стороны на веревочных петлях из-под самого потолка. Припав к материнской груди, младенец тут же успокоенно замолк, словно захлебнулся молоком, и в комнате воцарилась тишина.

— А я вот что скажу вам, бабы, — бросил в эту тишину первое слово хозяин; он стоял в сенцах по ту сторону порога, как будто пришел сюда не вместе со всеми, а только что, да приостановился от неожиданности, удивленный, что в его дом набилось столько незнакомых баб; теперь веремейковки рассмотрели, что это мужчина лет тридцати, как раз под пару молодой хозяйке, хоть выглядел не таким дородным, как она; однако лица их были схожи: и жена, и муж казались одинаково смуглыми, а больше всего сближала их в этой похожести несмелая, застенчивая улыбчивость (иначе и не назовешь), которая появлялась в темных глазах, когда они заинтересованно вглядывались в кого-нибудь. — Ваше счастье еще, что хоть так получилось: и эту я заставил на огороде спрятаться, и ту немцы не увезли с собой, а в комендатуру сдали.

— Ага, — закивали головами женщины.

— Но как ее вызволить оттуда? — раздался голос Анеты Прибытковой.

— Хорошо бы немцы совсем передали ее в полицию, — словно вслух рассуждая, проговорил хозяин.

— Что бы тогда было?

— В Яшнице начальником полиции кум наш. Пацана нашего крестил.

Женщины от неожиданности переглянулись — мол, правда, кум куму не откажет.

— А послушает он вас?

— Должен послушать, — уверенно, с оттенком самодовольства ответил хозяин. — Я вот только считаю, что откладывать на завтра не надо. Лучше попытаться уладить дело еще сегодня. Как вы думаете?

— Ну да, — ухватилась за хозяйское предложение Палага Хохлова, — надо поговорить с человеком, может, и правда вызволит Дуню.

— Тогда вот что, — рассудил хозяин, — пойдемте до кума. Но не всем гамузом. Ты вот, как старшая, можешь пойти со мной, — показал он на Палагу, — и она, — взгляд его упал на Розу Самусеву. — Нехай поглядит, что напрасно немцы к ней прицепились. Документы-то хоть есть?

— Откуль они у нас?

— Ладно, скажу куму, что знакомые. И вы тоже в один голос подтверждайте, мол, ночевали не раз в моем дому, как на ярмарку из Веремеек своих приезжали.

Женщины догадливо закивали.

— Да уж как же…

Тогда хозяин потер руки, словно бы от удовольствия, что выпало заняться чужим делом, и весело крикнул на всю горницу:

— Мы скоро вернемся. А вы тут ужин готовьте. Варите бульбу, да побольше, потому что немало собралось нас. И небось все есть хотят.

С этими словами он вышел из сеней на улицу. Тем временем Палага Хохлова кинулась к Гэле Шараховской, шепнула:

— Давай свои золотые!

— Зачем? — встревоженно спросила та.

— Давай, давай, — не очень-то стала объяснять Палага. Отвернувшись к стене, Гэля залезла себе за пазуху, вынула завернутое в носовой платок, как она говорила, материно приданое, отдала настырной бабе.