Оправдание крови - Иван Чигринов

Не в этот ли момент Зазыба и вышел к озерцу, берега которого поросли ивняком и камышом, поэтому с дороги, охватывающей его подковой, не всякий мог углядеть зеркальную поверхность. Но в одном месте дорога все-таки подходила близко к берегу, там буйно рос раздвинутый на две стороны камыш, и в просвете, сквозь который блестела середина озерца, стоял источенный и потрескавшийся челн, словно обыкновенное корыто, которое выкинули со двора за ненадобностью. На челне этом можно было переплыть прямиком через озерцо, тогда бы сократился путь в Мамоновку, но на это, кроме желания, нужна была известная смелость: хоть и челнок, да дырявый. Сразу же за озерцом, уже совсем невдалеке от поселка, было место, которое знающие люди редко обходили. Мамоновский крестьянин, тот самый Боханек, который последним погнал в Орловскую область колхозных коров, спилил когда-то там, на краю болота, дубок, а через несколько лет вдруг обнаружил, что пень поднялся в рост человека. Не веря глазам, Боханек стал наведываться туда чаще — действительно, год от году пень вырастал, как живой. Тогда Боханек поделился своей тайной с другими. Удивленные мужики чесали в затылках, крутили головами, однако не удержались, чтобы не сделать на коре ближайшего дерева зарубки. И на следующий год убедились — пень и правда поднялся выше зарубки. Даже старики и те не слыхивали ничего подобного раньше — вот, мол, недаром когда-то предки наши поклонялись деревьям, а паче всего дубу, который считался святыней у Перуна, главного здешнего бога. Кто знает, может, Боханек как раз и попал на самый перунов дуб, недаром теперь растет даже пень… Через некоторое время от этой дороги к «святыне» пролегла тропка, которая через болото вела дальше к поселку. Правда, ходить по ней можно было только в сухое лето. Но загадочная тайна растущего пня держалась до того часа, пока кто-то из румовских специалистов, покопавшись вокруг него с лопатой, не выяснил необычайно любопытную, если не единственную в своем роде, то уж, не иначе, редкую деталь: пень не останавливал роста потому, что корни его давно, еще до того, как Боханек спилил дерево, срослись с корнями соседней ольхи и продолжали питаться от них. Открытие это нисколько не уменьшило интереса к перунову пню. Особенно потому, что близко по дороге был рум и там постоянно находились люди, которых тоже тянуло подивиться на чудо.

Потревожив своим топотом в камышах красноклювых чирков, которые сразу, не сделав даже привычного круга, стремительно полетели куда-то на другую воду, Зазыба обошел озерцо. Уже слыхать было, как в поселке кто-то тюкал по высохшему дереву топором, потому что звук казался легким и звонким. Видно, близость поселка заставила Зазыбу снова подумать, почему вдруг вернулся Чубарь, что вынудило его, но в итоге были одни догадки, зато с какой-то тревожной назойливостью вспомнилось, как они поговорили в тот, последний день, когда явился председатель в избу к своему заместителю. И все-таки время, прошедшее с того дня, сделало свое дело. Неожиданно для себя Зазыба обнаружил, что рад в душе внезапному появлению Чубаря. Радость эта пока была неопределенная, ни на чем не основанная, но тем не менее уже жила в нем, давая надежду — несмотря на распри, которые случались между ними, Зазыба не сомневался в одном, теперь, пожалуй, самом главном: наконец-то будет не только с кем поговорить, а и обсудить условия, в которых придется действовать в оккупацию.

О совещании у коменданта тоже стоит рассказать Чубарю, сам он не осмыслил еще этого как следует — странно, но всякий раз, как собирался Зазыба взвесить мысленно услышанное в волости, что-то выбивало его из равновесия, даже пугало. Самое последнее такое совпадение было совсем недавно, когда Зазыба нащупал в кармане бумажку, которую сунул ему в Бабиновичах Браво-Животовский, а он, в свою очередь, положил ее в карман. Это было обращение заместителя государственного комиссара восточного округа Фриндта, о котором говорил на совещании Гуфельд и которое комендант приказал развесить повсюду в волости — в местечке и в деревнях. Напечатано оно было на четырех языках — русском, белорусском, польском и немецком — в четыре длинных столбца и начиналось такими словами: «В интересах безопасности страны и неприкосновенности собственности и имущества жителей немецкими властями будет проводиться со всей строгостью борьба с бандами и группами террористов. Призывает население оказать этому действенную помощь». Далее в тексте шли один за другим пять пунктов, и почти после каждого из них жирными литерами было напечатано: «…будет расстрелян». Собственно, и военный комендант Крутогорского района, и комендант Бабиновичской волости уже действовали, исходя из этого обращения. Странно только, что обычный приказ назывался почему-то обращением! Чем глубже Зазыба вчитывался в строчки, тем сильней, казалось, стыла в нем кровь. Но шальная мысль все-таки мелькнула: видно, зря генеральный комиссар Кубе торжественно оповещал, что «прозвучал и смолк звон оружия на Беларуси». Обращение, которое держал в руках Зазыба, свидетельствовало как раз об обратном — нет, не смолк!

Чубарь действительно жил это время в Мамоновке. Выходило, Зазыба в точку попал, — мол, председатель перво-наперво отправится после странствий к Аграфене. Он и раньше чуть не каждый вечер наведывался в поселок, а теперь тем более не обойдет хаты, где всегда ему рады.

Связь их — Чубаря и Гапки Азаровой — была бельмом на глазу у людей; собственно, осуждали их за то, что Чубарь начал похаживать к этой женщине вскоре после гибели ее мужа в финскую кампанию. Такое считалось великим грехом не только в деревне. Даже после того, как Чубарь заявил, что собирается жениться на Гапке, веремейковцы вкупе с кулигаевцами да мамоновцами не перестали за их спинами презрительно кривить губы — одни не могли простить им, что не подождали со своей любовью и года, когда Гапке строго полагалось носить траур по убитому мужу, другие же, пользуясь нарушением этого давнего обычая, просто злословили. Тем временем сами виноватые, казалось, не обращали внимания на чужие наговоры, считая их обыкновенными сплетнями. Вот уж правда, что любовь слепа!…

Чубарь пришел в Мамоновку утром, сразу же, как переночевал в лупильне.

Когда он на рассвете выглянул из избушки, то был приятно удивлен — лосенок всю ночь напролет оставался на месте. Уж, тот сполз с порога и снова спрятался под доски, а лосенок лежал себе, и, наверное, крепко спал, потому что голову поднял, только когда Чубарь затопал рядом. Увидев человека, он быстренько, будто испугавшись, вскочил на ноги, но прочь не отбежал. Бедняга за свою короткую жизнь столько претерпел обид от людей, а тут стоял и словно радовался, что не проспал, как малолетний пацан, которого отец пообещал взять с собой в поездку да показать что-то. Чубарь вдохнул полной грудью холодный воздух, зевнул, удивляясь, что еще со вчерашнего на небе брезжит луна. Идти в Мамоновку надо было в обход Веремеек. Но дорога все равно по большей части была знакомая. И Чубарь, долго не мешкая на месте ночлега, двинулся. Лосенок тоже не отставал. Он только постоял немного, будто по уговору, играя в прятки, а потом кинулся догонять Чубаря, исчезнувшего за первыми кустами. Покуда не зашла луна и не началось настоящее утро, Чубарю необходимо было успеть пройти самые людные места, те перекрестки и урочища, где скорей всего можно было наткнуться на человека, хотя бы даже и простого грибника. Но где-то за озером — как раз на половине дороги к поселку — его втайне начало раздражать шурыганье маленьких копыт сзади, словно лосенок мешал ему идти. С досадой подумалось: «Ну куда его приведешь, если сам еще бездомный?» Это и определило все — Чубарь вдруг сиганул в еловую чащобу, подальше от тропки, а там с поцарапанным лицом выскочил на какую-то болотину, окруженную, будто нарочно, узкой лентой березняка, и без лишнего шума зашагал наудачу, чтобы чутьем попасть на мамоновскую дорогу. Правда, уже в Мамоновке он пожалел, что бросил за озером лосенка одного, не привел с собой, его можно было если не приручить, то хоть подержать некоторое время на дворе, пока не подрос бы для самостоятельной жизни в лесу.

Хозяйка увидела Чубаря через окно, когда тот напрямик вышел из лесу. Она рванулась было навстречу, но тут же сдержалась, чтобы дождаться его в сенцах. Как только Чубарь переступил первый порог, Аграфена, не стесняясь детей, повисла у него на шее. В тот день она даже не спрашивала, откуда он взялся и долго ли собирается быть. Она только радовалась, что Родион вернулся к ней, и не таила этой радости от него, и не спрятала бы ее и от людей, если бы можно было показаться на люди.

Как и представлял себе Чубарь по дороге от фронта, действительно было все — и горячая банька, которую приготовила Аграфена уже к самому вечеру, и жадная любовь ее, и бесконечные ласки. Но скоро, уже через несколько дней, Чубарь почувствовал, что хозяйка вроде затревожилась: мол, ничего не знает о его намерениях, о его планах. Чубарь, конечно, не стал скрываться от нее, в конце концов, в этом не было смысла, ведь кому-то он должен был целиком довериться, а она слушала и все тускнела лицом, будто постепенно разочаровывалась в своих надеждах. Видя, что в их отношениях растет отчужденность, Чубарь понял: надо внести полную ясность. Но разговор такой все оттягивал, верней, просто не решался начать, словно боялся в душе, что нарвется на что-то неприятное, что ему откажут в этом доме в чем-то таком, без чего дальнейшая его жизнь немыслима…