Ярослав Галан - Анатолий Елкин

Галан создает серию сатирических портретов заправил Третьей империи. Творческий метод писателя, его взгляды на работу публициста в значительной мере раскрываются самим Галаном в его заметках «Моя работа в Нюрнберге», написанных но просьбе редакции газеты «Радянська Украина» в новогодний номер «Журналиста» (орган партбюро и месткома редакции «Радянськой Украины»).

«Надо дать читателю, — пишет Галан, — новый, интересный и поучительный материал. Надо во что бы то ни стало избегать штампа, шаблона, повторения одних и тех же мыслей, фраз, эпитетов, особенно эпитетов, учитывая, что без них тяжело обойтись, когда речь идет, скажем, о Геринге.

Не менее важным вопросом была форма подачи материала. Я думал: надо писать правду, и только правду, в большом и малом. Минимум собственных рассуждений, которые могут либо интересовать читателя, либо нет, минимум, необходимый для того, чтобы заставить читателя рассуждать самого. Максимум спокойного тона, без ругани, чтобы читатель не подумал: „Юпитер сердится, потому что не прав“. Как можно меньше стилистических цветочков, взращенных на обильной ниве энциклопедий (глядите, мол, как много я знаю), чтобы среди них не растерять правду, и необходимость сократить до минимума пафос, ибо женщина и читатель лишь тогда верят слову „люблю“, когда оно сказано тихо и просто…»

Галан призывает бороться с «кокетливой претенциозностью». «Нужно работать, и работать каждый раз по-новому. Нужно в каждой статье искать новых мыслей, ибо они — соль и литературы и публицистики». И памфлеты и фельетоны Галана с Нюрнбергского процесса отличаются простотой и ясностью формы, отточенным языком, большой фактической аргументацией.

В Институте литературы имени Т. Г. Шевченко АН УССР в отделе рукописей сохранилась телеграмма Галану из редакции «Радянськой Украины». Мы приводим ее на русском языке впервые: «Корреспонденция „В Нюрнберге падает дождь“ встречена в коллективе с большой похвалой. Настоящий творческий успех…»

Там же хранится письмо Петра Козланюка другу, где, между прочим, говорится: «Корреспонденции твои оригинальны и важны, люди читают их с интересом. Когда закончишь, соберешь их, упорядочишь, напишешь предисловие и выпустишь книжкой».

Собственно, такая мысль была и у самого Галана. Он собрал все корреспонденции в сборник «Их лица».

Используя в зависимости от идейного задания тонкую иронию и сарказм, Галан разоблачает жалкие попытки гитлеровских убийц оправдать себя в глазах народов и спастись тем самым от заслуженной кары. Умело вскрывая смысл речей подсудимых, писатель показывает тактические уловки, к которым они прибегают. Так, Риббентроп, рассказывает Галан, дал фюреру клятву «верности». «Эта клятва легла на добродетельного Риббентропа слишком тяжелым бременем, и он несколько раз просил Гитлера освободить его от должности министра. Тщетно! Когда однажды Гитлер от огорчения едва не расплакался, Риббентроп был вынужден дать ему слово чести, что он и впредь будет нести на себе крест нацистского министра… Бедняга Риббентроп не знал, оказывается, даже того, о чем знал в Германии и вне Германии каждый ребенок, — о существовании гитлеровских концентрационных лагерей. Он мог узнать о них лишь в том случае, если бы слушал заграничные радиопередачи. Однако хитрый Гитлер разрешил слушать радиовещание из-за границы только Герингу и Геббельсу. А если бы Риббентроп осмелился когда-нибудь это сделать, то Гитлер немедленно выслал бы его в концлагерь.

Таким образом… Риббентроп не знал о существовании гитлеровских лагерей смерти, потому что не слушал заграницы, а не слушал заграницы потому, что боялся попасть в лагерь смерти, о существовании которого он не знал».

Приведенный отрывок чрезвычайно показателен для писательской манеры Галана. Перед читателем встает фигура нацистского дипломата, прикинувшегося перед трибуналом недалеким школьником. Писатель передает речь фашиста в нарочито сочувственном тоне, делает вид, что доверяет ему. Но в этом «доверии» заключена беспощадная издевка над гитлеровцем, прибегающим ко лжи, не отвечающей требованиям самой элементарной логики. И именно это обстоятельство позволило Галану так «рекомендовать» героя читателю, что авторский комментарий к его словам не нужен. В самом противоречии между словами и делами нацистского министра заключен источник подлинного сарказма.

Так и Ганс Франк выдавал себя за ценителя музыки и «верного слугу искусства». Франк умел даже музицировать, чем немало гордились его родные и приближенные. И Галан показывает, во что в действительности выливается «любовь» к искусству «великого музыканта третьего рейха»: «Пальцы Франка мягко ложатся на клавиши… Из-под них взлетает грациозно, а потом печально и лирически… „Баллада“ Шопена, того самого Фредерика Шопена, памятник которому в Варшаве был вдребезги разбит по распоряжению того же Франка». Идейный замысел писателя получает в этом отрывке яркое и вместе с тем необыкновенно глубокое выражение. Смысловая контрастность понятий, заключенных в словах «мягко» и «вдребезги», «взлетает» и «разбит», дополняет в контексте рисунок образа нацистского варвара. Его «культура» сразу осмысляется лишь как внешняя маска образованного убийцы и палача, врага всякой культуры. Галан проводит в этом отрывке важную мысль: подлинная культура связана с созиданием, с жизнью.

В «сверхчеловеках», сидящих на скамье подсудимых, подчеркивает Галан, нет ничего исключительного. Жадность, трусость, продажность и стяжательство фанатиков гитлеровского рейха порождены режимом, той социально-политической средой, в которой к руководству государством смогли прийти люди, лишенные совести и чести, люди с моралью животных и «повадками мелких уголовных воришек и ярмарочных шутов».

Всех этих рыцарей «длинного ножа» объединяет одно — ненасытная жажда обогащения. Страсть к наживе соединила в одной шайке бесноватого фюрера и «скромного мюнхенского адвоката» Риббентропа, «фанатика национал-социализма» Ганса Франка и «далекого от высоких материй» коменданта Освенцима.

«Задача человечества — сделать выводы. И эти выводы будут уничтожающими для строя, который породил такую гниль, — писал Галан. — А это самое главное, и именно в этом состоит историческое значение Нюрнбергского процесса».

Писатель подчеркивает, что на скамью подсудимых, кроме фашистских заправил, должны быть посажены люди, благодаря которым фашизм стал реальностью, люди, чьим детищем была нацистская партия. Раскрывая смысл показаний богатого кельнского банкира Шредера, Галан указывает на связь немецких миллионеров с реакционными кругами Запада. «Сквозь туман его слов, — пишет Галан, — мы хорошо видим, как над колыбелью нацистской Германии чутко склонились акулы не только немецкого капитала… Не случайно в последнюю минуту представитель английского обвинения решил не зачитывать показания Шредера…» Советского писателя интересует уже не судьба подсудимых — она ясна, — его глубоко тревожит тот факт, что некоторые агрессивно настроенные круги Америки и Европы вопреки воле своих народов занялись «регенерацией фашизма во всех его видах, со всеми его „атрибутами“».