Призраки оставляют следы - Вячеслав Павлович Белоусов

признавайся, за сколько гривенных душу невинного Ильи сгубить согласилась? – Аркадий уселся напротив бабки, опёрся локтями о стол, взгляд его не сулил ничего хорошего перепуганной старухе.

Она пошамкала почти беззубым ртом, облизнулась длинным язычищем, потупила голову, но смолчала, будто выигрывая время для выдумок.

– Только давай без брехни! – грохнул кулаком по столу Аркадий. – Ты мне давеча сказки плела, что собаки да зверьё человеческие кости по деревне таскают из того проклятущего холма. Врала, старая ведьма! Кладбищем старым холм называла? Теперь я догадываюсь, почему люди его Гиблым местом нарекли. Вы здесь людей невинных губите и прячете в том бугре, а ты у тех убийц главная личность! Атаманша!

Аркадий надрывался от души, бабкина непокрытая голова от страха совсем ушла в плечи, только нос и маленькие подслеповатые поросячьи глазки метались от ужаса.

– Да что ты говоришь, сынок… – лепетала она. – Наветы слушаешь… С чего взял? Никогда такого греха на душу не брала. И не возьму. Вот те крест!

Старуха несколько раз истово перекрестилась.

– Не ври, ведьма! Сознавайся как на духу! – не унимался Аркадий, рванув рубаху на груди так, что пуговицы брызнули вразлёт. – Я в милицию тебя сдавать не стану. Сам гниду раздавлю!

Моисею Моисеевичу, хлопотавшему у деревянного лежака над приходящим в сознание и всё более и более розовеющим внуком, было не по себе от беснующегося Аркадия. Таким он видел его впервые за все перипетии сегодняшнего тяжёлого дня. А тот напускал на себя всё больше и больше чертовщины, возрождая скрытые силы актёра. Только здесь он играл не за деньги, а на совесть, добывая истину. Поэтому выворачивал душу наизнанку, подмечая зарождающийся страх в тёмном сознании прожжённой плутовки.

– Окстись, милый… – не сдавалась та. – Я же тебе прошлый раз всю правду сказывала. Не желала я смертушки вашему мальцу! И мыслей греховных не имела с самых тех пор, как заявился он вчерась и начал расспрашивать пути к Гиблому месту.

– Ну и что?

– Отговаривала я его, чуяла, добром не кончится, но упрямец сам лез на рожон. Деньги предлагал. Только я денег за это не беру. Грех великий путь в пекло указывать ради корысти.

Старуха замолчала, запнувшись, будто подавилась на слове. Действительно, вид её напоминал ведьму из читанных в детстве сказок. Она была страшна. Скрюченная немыслимым горбом, голова редькой, немытые космы, свисающие до пола, зубы отсутствовали, кроме переднего резца, зловеще желтеющего посредине чёрного зловонного рта, и бесноватые зрачки в тёмных глазницах. Вдобавок её периодически трясло. Аркадий так напугал бабку угрозами и криком, что отвисшая челюсть её, казалось, постукивала о доски стола.

– Растолковала ему, как тебе нынче, где тропинку отыскать к холму тому проклятущему. Он ушёл, а к вечеру возвратился. Что-то принёс в своём мешочке. Я не расспрашивала. Что там можно найти, окромя костей? За ними, знать, и заявился. А больше там искать нечего. Долго в своём углу над находками копался. Заполночь керосиновую лампу погасил и упокоился. А наутро молоком я его попоила, и он снова туда намылился. Дунька как раз зашла, вместе мы его отговаривали, он ни в какую! Так и ушёл. Люд туда и в хорошую погоду не загонишь, а тут позёмка разыгралась, но ему всё нипочём. Понадобились ему собирушки с Гиблого места. Гадали мы с Дунькой опосля, что его прислали к нам осмотреть бугор под обещанное уже давно кладбище. Чтобы к весне, к половодью, новых безобразий не допустить. А то ведь водой-то размывает холм, зверьё да собаки кости начинают по деревне таскать. А кругом дети, да и взрослым страх. Одним словом, грех великий, а власти глазок не кажут. Мы и подумали, сдвинулось, наконец, вспомнили про нас…

Старуха смолкла, кинула пугливый взгляд в угол, где Моисей Моисеевич не отходил от Ильи, продолжая растирать ему ноги и руки.

– Живой, кажись, малец-то? – погорюнилась, головой покачала. – Если за жизнь зацепился, теперь выберется. Молодой, ему только ухватиться. Ты ему, милок, спирт-то внутрь дай маленько. Ежели примет, враз в себя придёт.

– Поучи нас, старая! – рявкнул Аркадий, но Моисею Моисеевичу подмигнул, мол, попробуй чуть-чуть.

– Может, развести? – засомневался старик. – Спирт чистый. Обожжёт горло.

– А что? Разбавьте наполовину, – согласился Аркадий. – Это уже водка. А от неё вреда никакого, кроме пользы. Сам бы принял, да не до этого. – И он снова занялся старухой: – Чего от главного уводишь? Ну-ка, рассказывай, кто к тебе ещё приходил или приезжал сегодня поутру? Кто допытывался?

Та смешалась от напора, снова затряслась, но под его суровым оком сникла, заохала:

– Верно говоришь, милок, страсти те люди на меня навели… Саму чуть на тот свет не отправили!

– Тебя отправишь! Сто лет небось, а ещё многим крови попортишь. Только у меня не выгорит. Врать будешь, до ночи не протянешь!

– А зачем врать-то? – залебезила Сычиха, забегали её хитрые зрачки в тёмных глазницах. – Только касатик ваш ушёл, молодцы по его душу явились. Не нашенские, сразу видать, залётные. Но и не городские.

– Почему?

– До городских им далеко. От городских за версту бабьим духом несёт, дикалоном, у них и обхождение, а эти замусоленные…

– Разбираешься…

– И материться горазды.

– Что ж они?

– Враз насчёт касатика интересоваться начали. Когда прибыл, зачем, да куда ноги навострил. Я, дура, им всё и выложи, сказались они его дружками-помощниками. Вроде как за ним и приехали.

– А чего же про них мне не обмолвилась? – встряхнул старуху Аркадий так, что у той кости застучали.

– Ты и не спрашивал… – закатила она глаза.

– А сама не додумалась?

– Мелькнула мыслишка, милок, – заплакала, запричитала бабка, – мелькнула, врать не стану! Только опосля я уже догадалась, когда за дверь ты выскочил. Больно уж торопился.

– Врёшь, каналья!

Старуха кручинилась натурально, и слёзы вполне натуральные лились из её глаз, катились по сморщенному лицу.

– Вот те крест! А теперь делай, милок, со мной всё, что заслужила…

Аркадий не стал перегибать палку. Скорее всего, так и было.

Между тем постоянное растирание спиртом, массаж конечностей, груди, висков, неустанно проводимые Моисеем Моисеевичем, и волшебный напиток, небольшой глоток которого удалось влить в вялые бледные губы Ильи, довершили святое дело. Он тяжко вздохнул и пошевелился. Видимо, причина его неподвижности скрывалась не в переохлаждении, хотя и это имело свои поганые последствия, а в том, что внук был травмирован сильным ударом по затылку, где Аркадий первоначально и обнаружил повреждения. Кроме этого, Моисей Моисеевич отметил на теле пострадавшего следы многочисленных побоев, перебитый нос, сломанные пальцы на руках.

Заметив движение, Аркадий оставил старуху, приоткрыл рот Илье и влил ещё несколько капель спирта.