День учителя - Александр Изотчин

Стемнело. Краснорожий мужик с цепью вдруг заявил, что для закрепления обряда необходимо прыгнуть «еще по разику». Воодушевленные выпитым и происходившим, Андрей с Ириной вновь разогнались и прыгнули через порядком разгоревшийся костер, в который Велеслав щедро подбрасывал старые крашеные доски. Мирошкин почувствовал жар и в ту же секунду ощутил боль в груди от удара обо что-то. Как оказалось, разновозрастная пара, не видя Андрея и Ирину, одновременно с ними также решила прыгнуть и побежала навстречу. К счастью, молодые были быстрее, поэтому столкновение произошло не над огнем, а около него, когда Лаврова и Мирошкин приземлялись. Упали все также не в огонь. Сильнее всего пострадали женщины — у Лавровой была рассечена губа и разбит подбородок, а у «возрастной» невесты — нос. Краснорожий мужик, явно подвинувший Доброслава с роли распорядителя, тут же всем налил и призвал «смыть кровь» купанием. Толпа устремилась к реке, а дальше Андрей стал участником многократно виденного им в кино купания голых язычников, с последующим совокуплением поехавших на экскурсию пар по кустам.

Остудившись в ночной августовской воде и протрезвев, полуодетая компания вернулась на «линейку». Там их ждали слегка обеспокоенные организаторы, которые, впрочем, пересчитав присутствующих, успокоились. Неугомонный краснорожий, пытаясь приобнять Дрочену и не замечая неодобрительного взгляда Доброслава, вдруг заявил, что он хотел бы «принять язычество». Этим он нисколько не удивил аборигенов, которые, правда, заявили, что он должен внести некоторое пожертвование на нужды «общины». Неофит не смутился, извлек из своей, уже всем известной в группе спортивной сумки борсетку, вытащил из нее стодолларовую бумажку и сунул ее Дрочене между грудей. Велеслав с Доброславом переглянулись, русалки притащили большую белую рубаху и обрядили в нее краснорожего, предварительно стянув с него футболку. Узрев между толстых, почти таких же, как у Дрочены, грудей новообращенного большой золотой крест, который, как выяснилось, и висел на внушительной золотой цепи, волхв Велеслав что-то неодобрительно прошептал неофиту, которого стремительно развозило (стоя на «линейке», он успел еще разок припасть к водочной бутылке, сообщая окружающим, что «озяб во время купания»). Краснорожий, рыгнув, снял с шеи знаки «иудейско-христианской» веры и швырнул цепь в кусты. Доброслав внимательно проследил траекторию падения креста. Больше никаких препятствий к совершению обряда язычники не видели. Мужика поставили на колени, Велеслав отрезал у него ножницами клок волос с головы и развеял его по ветру, дунув на ладонь. Затем он громогласно объявил, что краснорожего отныне зовут Родомысл. Русалки закружились вокруг свежеиспеченного язычника, сорвали с себя рубахи, продемонстрировав присутствующим свои молодые тела. Родомысл лег на землю — от мелькания голых женских фигур у него закружилась голова. Одевшиеся русалки повели порядком уставших туристов «почивать».

«Электрон» был когда-то неплохим пионерским лагерем. По крайней мере администрация завода или НИИ, которому он принадлежал в советское время и который, судя по всему, в новые времена трагично почил, успела построить несколько двухэтажных корпусов, с палатами на пять-шесть человек. Доброслав, Велеслав и Ко переделали палаты в двухместные номера, обставив их остатками «пионерской» мебели. Номер «молодоженов» Мирошкина-Лавровой оказался по соседству с разновозрастной парой. Первая брачная ночь не превратилась в феерию совокуплений. Утомленный алкоголем, беготней по лагерю, купанием в холодной воде и к тому же уже трахнувший сегодня Ирину в кустах на берегу, Мирошкин, после «одного раза», произведенного на сдвинутых лагерных пружинных койках, быстро уснул.

Спал он беспокойно, и потому, услышав скрип пружин, проснулся, поднял тяжелую голову и обнаружил, что Ирины нет рядом. Зато из-за двери слышались голоса — мужской и женский. «Ирина?!» — вслушиваясь, удивился Андрей.

— Ну что, Вадик, на старух перешел? В клипы больше не зовут сниматься?

— Ну, пока не зовут, говорят, примелькался. Это временно. А с Людмилой у меня все серьезно.

— Что серьезно? Она кто?

— У ее мужа свой бизнес. Правда, он ей недостаточно внимания уделяет. Вот я ее и развлекаю.

— Деньги у нее берешь?! Не противно?

— Не противно. Ты ведь тоже у Самсонова брала.

— Не брала.

— Ну, подарки принимала? Принимала. Чего же это ты тут из себя строишь?

— Ты знаешь прекрасно, что у меня с Самсоновым ничего не было, а подарки я его принимала потому, что… Ты знаешь, что нельзя было их не принять, — обидится. Страшно таких людей обижать.

— Ну, ладно, ладно. Ты, я, слышал, развелась? Мне Линда сказала. И в клубах перестала появляться. Кто это с тобой? Вы сегодня с ним вроде как поженились.

— Ты тоже сегодня вступил в законный брак. Так рвался, что у меня до сих пор лицо болит. А это мой будущий муж. Очень талантливый ученый.

— О господи, Кошка! Нашла за кого замуж выходить. Неужели лучше не нашла?

— Лучшие со старыми бабами спят. Все, Вадим, перестань. Я сказала, руки убери! Для своей тетки силы побереги. Молодожен!

Дверь приоткрылась, впустив в комнату свет из коридора, а потом опять стало темно. Ирина присела на край кровати Мирошкина и поцеловала его в щеку. Затем он услышал, как заскрипели пружины кровати. Через несколько минут он спал, а наутро не мог понять — все услышанное им было сном или явью?

Хмуро завтракали в пионерской столовой. Все чувствовали себя отвратительно. Помятый Родомысл — большую часть ночи он так и проспал на голой земле — поковырял ложкой манную кашу и вновь вернулся на место своего вчерашнего обращения. В сотый раз за утро он принялся обследовать кусты, в которые накануне запустил золотой цепью. Наконец, собрав вещи, туристы побрели к воротам. Из вчерашней «нечисти» гостей провожал один Доброслав. Когда уже загрузились в автобус, Родомысл вдруг встал со своего места и, выйдя на воздух, решительно направился к Доброславу. Судя по жестикуляции неофита, особенно по характерно загнутым пальцам на руках, которыми Родомысл взмахивал перед лицом гида, он старался что-то ему втолковать и, похоже, преуспел. Доброслав, уловив смысл сказанного Родомыслом, стал вдруг лицом одного цвета со своей белой рубахой и удалился в глубь лагеря. Вернулся он через пять минут и что-то вложил в руку Родомысла. Когда тот вошел в автобус, на шее у него уже красовалась та самая золотая цепь, от которой он столь эффектно избавился накануне. Автобус тронулся. Андрей и Ирина сидели, обнявшись, она дремала на его плече. Рядом, через проход, держась за руки, спали длинноволосый Вадим (даже не будучи уверен в реальности ночного происшествия, Андрей про себя называл его именно так) и его зрелая подруга. Сзади какое-то время переговаривались двое мужчин. Один с чувством превосходства в голосе втолковывал соседу: «Ну и чего ты потерялся? Выпил, что ли, много? Я предложил той русалке, ну, светленькой, с красными бусами на груди пятьдесят баксов, так она мне такую сказку ночью устроила — до сих пор яйца болят». Его попутчик что-то бормотал в ответ, но Андрей уже не слышал — он уснул. Так и ехали до Москвы.

Через пару дней, придя со смены, Мирошкин обнаружил в почтовом ящике очередное послание Ирины, на этот раз и в прозе, и в стихах: «Андрюшенька! Сижу и маюсь. Решила сбацать тебе длинное-предлинное послание, пока начальник не придет и не отпустит меня домой. Домой очень хочется. Уже семь часов. Мечтаю прийти домой и встретить тебя, историка-хулигана, который все время думает о всяких исторических проблемах. Думай. Забивать голову мыслями — хорошее занятие. Жаль, что все это — только мечты. Ты на работе, и мы не встретимся. Целый день хожу в коротком платье, которое тебе нравится, правда, с царапиной на подбородке смотрюсь как громила. Успокаиваю себя тем, что тебе нравлюсь и такой. Вот что я написала:

«Только милый, только беспечный,Странный, нужный, роднойПриготовит меня к жизни вечнойИ подарит последний покой.Только любящий, нежный, желанныйМне поможет забыть про печальИ наденет на палец, на безымянный,Бесконечно звенящую даль».

Теперь ты не можешь сказать, что написанное не соответствует реалиям наших отношений. Я люблю тебя и хочу за тебя замуж. Впрочем, о чем это я?! Мы уже женаты! Ты не забыл? Твоя несравненная ЖЕНА. Пока еще Лаврова». Далее стояла ее подпись.

Прочтя письмо, Андрей уже привычно вложил его в «Княжество Тверское» и решил ехать в Заболотск — просить благословения у родителей.

«Мама, брось бумажку, я какать хочу», — этот крик вывел Андрея Ивановича из состояния задумчивости и заставил оглядеться. Неподалеку от «Союзпечати» стоял мальчик, напряженно всматривавшийся в окна многоэтажного дома и требовавший от невидимой за шторами матери пресловутую «бумажку». «О Господи», — подумал Андрей Иванович, вложив в это обращение к Богу все, в мгновение ока промелькнувшие в его голове мысли по поводу умственных способностей и собиравшегося облегчиться прямо на виду у всех парнишки, и воспитавшей его мамаши. Оторвавшись от глянцевых журналов, Мирошкин продолжил путь к метро и спустился на «Краснофлотскую». Днем в метро было так же много народа, как и утром. Поток пассажиров, казалось, не спадал никогда, и Андрей Иванович в очередной раз подивился тому, куда и зачем едет вся эта масса народа. Все-таки на заре 90-х, когда только начиналась его московская жизнь, Мирошкин усвоил, что в метрополитене бывают утренние и вечерние часы пик, но между ними активность москвичей спадает, и в подземке становится сравнительно свободно. Теперь, если, разумеется, не входишь в вагон на конечной, шансов сесть не было. Вот и сегодня Андрей Иванович, устало оглядев плотно заполненный людьми поезд, встал со своими портфелем и пакетом спиной к дверям, напротив тех, через которые вступил в творение мытищенских умельцев. Пристроившись к надписи «Не прислоняться», Мирошкин уставился в газету, которую читал сидевший поблизости пассажир. Пробежав глазами лист «МК», повествующий о подвигах свежеупокоенного Петра Колтыгина — статья называлась «Остановили Цветомузыку», — учитель перевел взгляд на пассажиров, восседавших на банкетке напротив, под надписью на стекле «Ест валидол, пассажиров с детьми, лиц пожилого возраста», подправленной каким-то остряком. Смотреть особенно было не на что — обычные хмурые мужики и бабы. Среди них сидела нестарая армянка, державшая на коленях спавшую девочку. Андрей Иванович почему-то сразу решил, что это именно армянка, хотя в национальностях народов Кавказа-Закавказья разбирался плохо. Другой ее ребенок — мальчик постарше — стоял подле матери и осматривал окружающих своими внимательными черными глазками. На некотором отдалении пребывал отец семейства — их сопричастность угадывалась по бросаемым друг на друга взглядам — более зрелый, сравнительно с женой, седоватый, по виду типичный рыночный торговец. Рядом с ним в коляске спал еще один, самый младший, отпрыск его фамилии. Андрея Ивановича заинтересовала реакция пассажиров на эту многодетную семью чужаков — весь вагон следил за ними недоброжелательными глазами, как будто готовясь пресечь, судя по всему, не исключавшуюся окружающими попытку «черных» продолжить размножаться прямо здесь. Армянка и вправду была беременна. «Звереет народ, — подвел итог своим наблюдениям Андрей Иванович. — Скоро везде будет как в Термополе».