Третий шимпанзе - Джаред Даймонд

Такая сложность стоящей перед ребенком задачи подтолкнула Хомского к мысли о том, что освоение родного языка было бы для детей невозможным, не будь значительная часть структуры языка уже «запрограммирована» в их головах. Отсюда Хомский сделал вывод, что мы рождаемся с заложенной в нашем мозгу «универсальной грамматикой», которая дает целый диапазон грамматических моделей, охватывающих грамматические варианты реальных языков. Эту врожденную универсальную грамматику можно представить в виде панели переключателей, каждый из которых имеет несколько возможных положений. Впоследствии положения переключателей фиксируются в соответствии с грамматикой местного языка, который слышит вокруг себя подрастающий ребенок.

Однако Бикертон идет дальше Хомского и делает вывод, что наша врожденная грамматика является не универсальным набором вариантов с настраиваемыми переключателями, а имеет определенный комплекс настроек этих «переключателей»: именно данные настройки вновь и вновь возникают в грамматике креольских языков. Врожденные настройки могут заменяться, если будут противоречить тому, что слышит вокруг себя ребенок в местном языке. Но если ребенок вообще не сталкивается с особыми местными настройками «переключателей», поскольку растет в среде анархичного, лишенного структуры пиджина, то у него могут сохраниться те самые врожденные настройки, наблюдаемые в креольских языках.

Если Бикертон прав, и мы действительно имеем врожденную программу с «креольскими» настройками, которые могут преодолеваться при дальнейшем использовании языка, тогда можно предположить, что дети будут быстрее и легче осваивать те особенности своего языка, которые совпадают с «креольской» грамматикой, а не те, которые ей противоречат. Возможно, это предположение поможет разобраться в том, почему англоговорящие дети с таким трудом усваивают грамматику отрицания: они настойчиво употребляют креольский вариант типа «Ни у кого этого нет». На основе той же логики можно объяснить трудности англоговорящих детей в освоении порядка слов в вопросах.

Говоря о последнем примере, отмечу, что английский относится к языкам, в которых в утвердительных предложениях используется «креольский» порядок слов «подлежащее-сказуемое-дополнение»: например, «Я хочу сока». Во многих языках, в том числе в креольских, тот же порядок слов сохраняется и в вопросах, которые обозначаются лишь особой интонацией («Ты хочешь сока?»). При этом в вопросах этот порядок слов не сохраняется. Грамматика английского вопроса отошла от креольского порядка слов и требует инверсии подлежащего и глагола («Где ты?», а не «Ты где?») или помещения подлежащего между вспомогательным и смысловым глаголами («Do you want juice?»). Мы с женой требовали от наших сыновей, с самого младшего возраста, грамматически правильно строить не только утвердительные предложения, но и вопросы. Дети быстро усвоили правильный порядок слов в утвердительных предложениях, но в вопросах оба до сих пор используют неверный, «креольский» порядок, хотя ежедневно слышат от нас с женой сотни примеров правильного построения фраз. Среди сегодняшних примеров речи Макса и Джошуа я могу привести такие: «Где оно есть?», «Что эта буква за?», «Как ручка эта работает?» и «Что ты это сделал с?». Похоже, они как будто не готовы примириться с тем, что слышат своими ушами, поскольку все еще убеждены в правильности заложенных в них врожденных «креольских» правил.

Я пишу о креольских языках так, будто они возникли только с началом колонизации, в последние 500 лет. В действительности же социальные условия, которые привели к появлению современных креольских языков, многократно складывались в течение тысячелетий задокументированной истории человечества, а возможно, и задолго до этого. Следовательно, многие из ныне существующих «нормальных» языков могли в прошлом проити этапы креолизации и постепенно сформировали более сложную грамматику. Одним из наиболее знакомых нам примеров является, пожалуй, язык, на котором я пишу эту книгу. Лингвисты давно ведут спор по поводу истории германской языковой ветви, в которую входит английский язык; возникла она, предположительно, неподалеку от Балтийского моря. Германские языки принадлежат к более широкой группе языков, называемой индоевропейской семьей, — более подробно я расскажу об этом в пятнадцатой главе. Большая часть словарного запаса и грамматики во всех индоевропейских языках явно произошла от праязыка, называемого протоиндоевропейским, на котором, возможно, разговаривали на территории южной России 5000 лет назад, и который затем распространился на запад по всей Европе. Однако германские языки обладают также многими корнями слов и грамматическими конструкциями, составляющими их исключительную особенность и отсутствующими во остальных языковых ветвях индоевропейской семьи. Среди знакомых примеров можно назвать английские слова House, Wife и Hand, близкие к современным немецким словам Haus, Weiss и Hand. На берегах Балтики находят замечательный янтарь, который, выменивая на другие товары, везли в южную Европу и Россию тысячи лет назад и продают в другие страны в наши дни. Возможно, германские языки появились сначала в качестве креольского языка, во времена, когда протоиндоевропейские торговцы поселились среди протогерманских племен Балтики, приобретая янтарь в обмен на керамику, боевые топоры и коней?

А теперь давайте соберем вместе данные всех этих исследований коммуникации людей и животных, чтобы попробовать составить целостную картину того, как наши предки от похрюкивания постепенно пришли к сонетам Шекспира. Примером хорошо изученной начальной стадии служат зеленые мартышки, обладающие как минимум десятью различными голосовыми сигналами, которыми эти животные произвольно пользуются для коммуникации и которые имеют внешний обозначаемый объект. Эти голосовые сигналы выполняют, возможно, функцию слов, объяснений, предложений или же всего перечисленного одновременно. Трудности, с которыми сталкивались ученые, обнаружившие эти десять сигналов, говорят о том, что у мартышек наверняка имеются и другие сигналы, которые еще предстоит открыть, но мы все равно не знаем, насколько обширен в действительности словарный запас этих животных. Мы не знаем также, насколько далеко другие животные превзошли зеленых мартышек, поскольку голосовое общение видов, способное, вероятнее всего, оказаться более развитым, чем у зеленых мартышек, а именно коммуникацию обыкновенных и карликовых шимпанзе, лишь предстоит тщательно изучить в условиях дикой природы. По крайней мере, в лабораториях шимпанзе удается освоить сотни символов, которым их обучают, что говорит о наличии у них интеллектуальных способностей, позволяющих использовать и собственные символы.

Отдельные слова, произносимые детьми, недавно начавшими ходить, — например, то самое слово «сок» моего сына Макса, — представляют следующий этап, более высокий, чем голосовые сигналы животных. В речи Макса «сок», подобно крикам зеленых мартышек, мог функционировать как сочетание наименования, объяснения и предложения. Но Макс совершил решительный шаг вперед по сравнению с зелеными мартышками, собрав свое слово «сок» из более мелких единиц — гласных и согласных, тем самым заложив низший уровень модульной структуры языка. Несколько десятков таких фонетических единиц могут компоноваться в разном порядке, образуя при этом очень большое количество слов, например, 142 000 слов в моем настольном словаре английского языка. Принцип модульной организации языка позволяет различать намного большее число значений, чем способны определять зеленые мартышки. Например, они называют всего шесть видов животных, тогда как мы — почти два миллиона.

Примером следующего шага в сторону языка Шекспира может служить речь двухлетних детей, которые во всех человеческих обществах спонтанно переходят от высказываний из одного слова к высказываниям из двух, а затем и к высказываниям из многих слов. Но эти высказывания все равно остаются просто цепочками, в которых почти не проявляется грамматика, а слова, их составляющие, все равно будут существительными, глаголами и прилагательными, имеющими конкретные обозначаемые объекты. Как отмечает Бикертон, эти цепочки слов весьма похожи на пиджины, которые при необходимости стихийно создаются взрослыми людьми. Кроме того, эти цепочки похожи на последовательности символов, которые составляют человекообразные приматы, содержащиеся в неволе и обучаемые людьми использованию символов.

Переход от пиджинов к креольским языкам, или от цепочек слов, произносимых двухлетними, к полным предложениям у четырехлетних, представляет собой огромный шаг вперед. На этом этапе добавляются слова, не имеющие внешнего обозначаемого объекта и выполняющие чисто грамматические функции; элементы грамматики, например, порядок слов, предлоги и суффиксы, изменения корня слова; а также появляются новые уровни иерархии, то есть возникают фразы и предложения. Возможно, именно этот шаг и положил начало «Большому скачку», речь о котором шла во второй главе. Тем не менее креольские языки, возникшие в современную эпоху, дают некоторое представление о том, как состоялись в языках эти достижения: для выражения значений предлогов и других грамматических элементов в креольских языках используются многословные описания. Иллюстрацией того, как это могло происходить, будет пример меня и моего индонезийского коллеги; когда за нами прибыл вертолет, прервавший наш эксперимент по созданию пиджина, мы как раз изобретали предлоги. Мы уже начали составлять цепочки, функционировавшие в качестве предложной группы места, но все еще состоявшие исключительно из существительных, имеющих конкретные обозначаемые — типа «ложка верх тарелка / ложка низ тарелка», — подразумевая, что ложка находится на тарелке или под ней. Многие слова, в сущности являющиеся предлогами в неомеланезийском, индонезийском и других креольских языках, устроены аналогичным образом.