Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

— Товарищ Иванов! — оборвал его Пятаков с подчеркнутой мягкостью и отеческим упреком в голосе. — Резолюция ведь одобрена. Теперь вносим только поправки…

Однако Иванов не унялся.

— Центральная рада тоже имеет свой полк Богдана Хмельницкого в три тысячи штыков, да еще две украинизированные школы прапорщиков — две тысячи юнкеров, да военный клуб имени гетмана Полуботько из кадровых офицеров! А у Совета рабочих депутатов нет никаких вооруженных сил…

— Иванов! — прикрикнул Пятаков уже не миролюбиво, а угрожающе. — Тебе хорошо известно, что мы давно уже записали в резолюцию, что осуждаем действия украинских сепаратистов.

— Плевать они хотели на твое осуждение! — вскочил Боженко. — Знаешь, что они сделают с твоей резолюцией?..

— Резолюциями революции не сделаешь! — закричал Леонид Пятаков.

— А эта резолюция на руку контрреволюции! — подхватил Примаков.

— Мало осудить, надо действовать! — крикнул Картвелишвили.

— Мы должны отрывать народ от антинародных образований, претендующих осуществить безраздельную власть в стране! — присоединил свой голос и Затонский.

— Войскам Штаба и Центральной рады пролетариат должен противопоставить свою вооруженную силу! — закричал солдат Королевич.

Аудитория одобрительно загудела: протесты против позиции Пятакова приобретали все большее количество сторонников и явно выражали настроение большинства собрания.

Лия Штерн тоже поднялась с места:

— Только вчера мы говорили с Юрием Коцюбинским, членом петроградской организации: в Петрограде, на Выборгской, создается Красная гвардия! Товарищ Коцюбинский очень рекомендовал перенять опыт петроградцев…

Пятаков стукнул кулаком по столу так, что даже колокольчик подпрыгнул и звякнул.

— Штерн! Примаков! Картвелишвили! Королевич! Пятаков! Призываю вас к порядку! А ты, Боженко, брось свою похабщину! Вы все — еще молодые члены партии, и вам прежде всего нужно поучиться партийной дисциплине! А мнение какого–то там Коцюбинского для нас не имеет значения: он не член нашей оргаииции.

— Слушай! — наклонился к Ивану Картвелишвили. — Да он же держиморда!

— Итак, резолюция принята со всеми поправками! — заявил Пятаков. — Объявляю собрание закрытым.

Стали расходиться.

Шумно повалили большевики из душной аудитории. Несколько часов речей и прений утомили их.

Выходили группами и в одиночку — кто молча, кто споря и договаривая невысказанную мысль. Отмалчивались больше «старички» по возрасту, но «молодежь» по партийному стажу. Единомыслие с комитетом они считали проявлением партийной дисциплины, однако сегодня встревожились и они. Пятаков был для них непререкаемым авторитетом и человеком с немалыми партийными заслугами. Но, идя в партию, они представляли себе, что партия — это союз единомышленников и во всем равных между собою товарищей, старших или младших. А получалось вроде не так: и мнения разные и руководитель будто администратор какой–то, вроде директора на заводе.

Молодежь — и по возрасту и по партийному стажу — возмущалась открыто, не пряча своих «еретических» мыслей: Пятаков — черт побери! — это же просто узурпация власти в партийной организации…

В предвечерних сумерках катилась над пустынной Собачьей тропой волна людского говора; голоса затихали, когда навстречу попадался редкий прохожий. Солнце уже село за Черепанову гору, но верхушки тополей на Госпитальной еще золотились в последних лучах.

Из бараков в черепановских оврагах, как и всегда в этот предвечерний час, слышалась песня австрийских военнопленных, только что вернувшихся на ночлег с принудительных работ, — вечная песня безутешной тоски, каждый вечер и каждую ночь одна и та же:

Чуєш, брате мій, товаришу мій…

Иванов вышел молчаливый, хмурый — и один.

Что за черт? Ведь он — руководитель печерской партийной организации, председатель Совета фабзавкомов всего города, ведь за ним сила — весь городской пролетариат! Как же случилось, что он не сумел отстоять первейших интересов пролетариата?

Может, он и сам что–то путает в политике партии?

Что сейчас самое главное?

Народ еще плохо разбирался в событиях — его революционный опыт был совсем молодым, и что хуже всего: между народом и правдой пытались высокой стеною стать подпевалы буржуазии, соглашатели, оппортунисты — эсеры и меньшевики. Буржуазные партии — те просто старались обмануть народ, но это удавалось плохо: народ им не верил. А соглашатели приходили к народу с лицемерными словами сочувствия, говорили о защите народных интересов и нередко сбивали людей с толку. Вырвать трудящихся из чада буржуазного обмана и соглашательского лицемерия — вот в чем должна сейчас состоять партийная политика! Объединить сознательный пролетариат вокруг Советов и тогда силой Советов перевесить силу Временного правительства! Это могла сделать только одна партия — партия правды, большевистская партия…

И как раз в эту минуту выбежал навстречу Смирнов.

— Андрей! — окликнул он. — Иванов! Товарищи! Куда же вы? Разве собрание уже закончилось?

— Иван Федорович! — обрадовался Иванов, но тут же махнул рукой. — Как же так, Иван Федорович? Опоздал ты…

— Ваня! — увидел его и Боженко. — Что же ты, сукин сын? Мы ж без тебя провалились! Сорвал Пятаков наше предложение!

— Как? Вооружение не утвердили?

— Погоди, погоди, Иван! — остановил Смирнова Королевич. — Что это у тебя, кровь?

Он увидел ссадину на лбу у Смирнова и запекшуюся кровь за ухом — следы камня и гайки.

— Пустое! — отмахнулся Смирнов. — Мою артель архаровцы разгромили. Но инцидент уже ликвидирован. Начали работу. А резолюцию о вооружении не приняли?

— Приняли! — смущаясь, словно виноват в этом был он один, сказал Иванов. — Воздержаться… в широком масштабе.

Смирнову удалось вырваться из осады. Подоспели–таки работницы, которые, опомнившись после первого переполоха, бросились по мастерским Демиевки, собрали группу рабочих и вызволили Ивана Федоровича. Они кое–как навели порядок в помещении новой артели и, вооружившись иголками, расселись над раскроями ватных солдатских телогреек. Иван Федорович договорился с солдатами размещенного на Демиевке батальона сибирских стрелков, что они будут охранять мастерскую нынешней ночью, а завтра собирался организовать в мастерской самооборону. Ведь после решения киевских большевиков вооружить пролетариат — надо будет в широком масштабе браться за формирование рабочей милиции.

— Не вооружаться? — чуть не подпрыгнул Смирнов. — Воздержаться? Не будет этого!.. Куда же вы? — он останавливал товарищей. — Назад! Собрание нужно продолжить! Этого требуют коммунисты! Правда, Андрей? Ведь так, Боженко? Согласен, товарищ Королевич? И ты, профессор Затонский? Эй, студенты… Лаврентий, Лия, Ян — сюда! Вы согласны? Ты согласен, Виталий? А ты, Леонид? Мы требуем!

— Требуем! Требуем! — послышалось тут и там.

Вокруг уже собралась толпа.

— Итак, требуем от имени большинства членов организации, — подытожил Смирнов. — Пошли назад! Эй, куда же вы, старички? Обождут еще ваши старухи. Всe назад! Кворум нужен! Давайте сюда комитет! Тащите Пятакова!.. Пусть завтра же идет к Оберучеву требовать оружия!..

Все двинулись назад. Пятаков спускался со второго этажа — толпа захлестнула его, подхватила и в самом деле потащила задом наперед: назад–вперед!

— К порядку! — сопротивлялся Пятаков. — Что случилось?

В зале заседаний кричали:

— Продолжать собрание!.. Слово товарищу Смирнову!.. Нет, Смирнов пускай напоследок, сперва Пятаков! Иванова на трибуну!

Но трибуну уже захватил Боженко.

— Товарищи! — кричал он. — Вношу предложение. Не продолжать собрание, а…

Возмущенные возгласы не дали ему говорить: — Как не продолжать? Для этого же вернулись! Ты что — сдурел, Боженко? Долой Боженко! Перебежал!..

— Товарищи! — размахивал руками Боженко. — Дайте сказать! К порядку! Требую партийной дисциплины! Ты чего вопишь, Пятаков Леонид? Цыц, Примаков!..

Наконец ему удалось утихомирить зал.

— Я предлагаю не продолжать собрание… Да помолчите вы, право! Что за безобразие?.. Не продолжать потому, что собрание уже приняло резолюцию. Я предлагаю открыть новое собрание. Очередное. И председателем избрать Ваню–маленького, товарища Смирнова!

Предложение было встречено аплодисментами.

— Верно! Новое собрание! Смирнова председателем!

— Давай, Ванечка, садись за столик, бери колокольчик в ручку, открывай заседаньице!..

Смирнов был очень маленького роста, и когда товарищи дразнили его, они все вещи называли уменьшительными, ласкательными, словно детскими именами. Ивана Федоровича это приводило в ярость, а раздразнить его сейчас было необходимо: когда он приходил в ярость — против него никто не мог устоять.