Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

были разнообразны. Соболиное дело, торговля хлебом, пенькою, поташем, смольчугою, шёлком и ревенем в нашем единственном порте — Архангельске, поволжские промыслы рыбою и солью, торговля с персами и греками — всё это было царским, казённым делом и доставляло гостям и торговым людям возможность выслужиться»[301].

Современный исследователь констатирует: «Целевое назначение корпорации гостей… определялось в основном стремлением государственной власти максимально рационально использовать наиболее влиятельную и богатую часть купеческой верхушки в системе государственного аппарата, возложив на нее круг обязанностей и ответственность за успешную деятельность ряда важных хозяйственных и финансовых органов… Состав гостей подбирался поэтому в сугубо персональном порядке, путём тщательного отбора. Скрупулёзности отбора отвечал и… принцип назначения в гости, лишавший их права передачи чина по наследству. Гостиная сотня… рассматривалась как своеобразный отряд вспомогательного назначения, как необходимый для обслуживания той же системы учреждений человеческий резерв, обеспечивающий их повседневную работу и освобождающий гостей от выполнения ряда простейших обязанностей. Диапазон использования членов гостиной сотни был поэтому гораздо шире, так как охватывал не только высокие должности помощников гостей в крупных городах, но и штат таможен, кружечных дворов и других учреждений в менее значимых торговых центрах. Члены гостиной сотни могли отбывать службы и простыми ларечными крупных таможен»[302].

В качестве хорошего резюме отношений власти и населения в России второй половины XVII столетия приведём как всегда чёткую формулировку Б. Н. Чичерина: «Все подданные укреплены… к местам жительства или к службе, все имеют своим назначением служение обществу. [Общество в данном случае, конечно же, совершенный анахронизм, такого понятия ещё не было в русском умственном обиходе, речь может идти только о служении государю. — С. С.]. И над всем этим господствует правительство с неограниченной властью. Всё подчиняется ему безусловно, нигде не встречает оно противоречий или преград. Нет для него неприкосновенных прав, ибо оно само источник всех прав и всех обязанностей»[303].

«Людодёрство»

То, что русское самосознание было проникнуто своеобразным «народным монархизмом», видно не только по политическим декларациям разного рода восстаний и бунтов, но и по дискурсу обыденной жизни. Его обрывки дошли до нас благодаря следственным делам о т. н. «непригожих речах», т. е. о разговорах, наносивших ущерб государевой чести. А следует заметить, что таких дел было чрезвычайно много, т. к. «воеводам было приказано арестовывать, допрашивать и наказывать за любой намёк на неуважение царя»[304] (например, за ошибки в написании царского титула дьяков и подьячих нещадно били кнутом и батогами). Достаточно было крикнуть: «Слово и дело государево!», чтобы представители власти рассмотрели донос.

Но что особенно важно: фигуранты этих дел — и доносчики, и обвиняемые — воспринимали царскую волю как основу социального мироустройства, царь для них — абсолютный авторитет во всём, гарант общественного порядка. «В основе этого представления лежала идея о принадлежности „всех чинов людей“ государю. Порой даже может показаться, что эта принадлежность была абсолютной, что человек в каком-то смысле мог приравниваться в представлении некоторых русских людей XVII в. к неодушевлённым предметам. Вот как это выглядит в показаниях изветчика по государеву делу… можайского стрельца Куземки Яковлева сына Рытвинского: „Можаитин де посадский человек Тимошка Иванов сын Калинин мая де в 21 д[ень] гнал в Можайску на посаде с горы через Можаю реку стрелецкия лошади и учал де стрельца Сёмку Макарова спрашивать про лошади, чьи де лошади, та де земля наша. И стрелец де Сёмка ему, Тимошке, сказал: земля де государева, а мы де и лошади у нас государевы ж“».[305]

Из материалов дел о «непригожих речах» следует, что «царь являлся в представлении русского народа сакральной ценностью высочайшего значения, уступающей только Богу. Это представление проявлялось весьма многообразно: в постоянном сближении царя с Богом, выражавшемся в чрезвычайной распространённости формулы „Бог да великий государь“; в бытовании целого ряда специфических эпитетов и наименований царя, так или иначе сопоставлявших носителя высшей власти в государстве с Богом; в идее о том, что поведать царю „правду“ (например, в форме извещения „государева слова и дела“), можно только, предварительно получив указание свыше, от какого-либо святого, и т. д… Сакрализация царя и царской власти в народных представлениях XVII в. не означала обожествления монарха как личности, обожествлялась скорее его функция — правителя России»[306]. При этом «„ограничения“ царской власти, существовавшие в народном сознании, связанные с представлениями о „правильном“ поведении монарха, носили достаточно аморфный и расплывчатый характер. Имеющиеся данные о появлении среди отдельных групп русского общества… представлений об ограниченности царской власти какими-либо юридическими рамками… являются, скорее всего, исключениями, подтверждающими общее правило»[307].

Обратная сторона сакрализации монархов — феномен самозванчества, которое «было массовым явлением, распространённым среди всех слоёв русского общества в течение всего [XVII] столетия… самозванчество в России XVII в. было не патологией, а нормой… Парадоксальным, на первый взгляд, образом именно исключительно сильная царская власть, существовавшая в России XVII в., порождала самозванчество. Иначе говоря, логика многих самозванцев была приблизительно такова: раз ничего нельзя сделать без воли царя, то я сам царь»[308].

Почитание самодержца выражалось в целом ряде бытовых ритуалов, главное место среди которых занимала «государева чаша». По словам голландца Николааса Витсена, «[у] русских принято пить за здоровье царя либо при первом, либо при последнем тосте; и мы это здесь испытали на себе: когда не могли или не хотели больше пить, обязаны были ещё выпить, так как царь всё же должен долго жить. В этом никто не смеет отказать; русским отказ стоил бы жизни или немилости царя». Современный историк П. В. Лукин подтверждает, что ритуал «государевой чаши» «строго соблюдался, как показывают наши материалы, на всех этажах русского общества. Где бы ни собирались русские люди — на кабаке, „на беседе“, „на пиру“, — они непременно должны были поднять первую чарку крепкого вина за здоровье государя, символизируя тем свою преданность и почтение к нему»[309].

Так что далеко не одним только государственным насилием держалась в России царская власть. Сакральная фигура «земного бога» — монарха — находилась в центре системы ценностей, разделяемой самим обществом.

Любопытно, что авторы многих «непригожих речей» воспринимали в качестве «государей» своих непосредственных хозяев и начальников — помещиков и администраторов (например: «…Андреев человек [холоп боярина Андрея Щепотева] молыл: мой де государь боярин, а на нём де весь свет положен»[310]). С другой стороны, нередко встречаются и совершенно «бунташные» пожелания: «Кабы де мне… царем быть, и я бы… бояр всех перевешал»[311]. Но ни то ни другое не отменяет высшего, ни с чем не сравнимого статуса