Алана Инош - Ты

Варенье-пятиминутка попыхивало на плите. Я сняла розовую ароматную пену, подула и протянула тебе. Ты любила пенки с варенья и всегда просила их для тебя оставлять.

– Осторожно, горячая…

И снова поцелуй – карамельно-тёплый, пробирающий до самого сердца нежной до слёз сладостью.

Принесённые из дома простерилизованные банки стояли на столе рядком. Моя голова была как одна из них – пустая и звенела от боли. Но к чёрту, я не хотела тебе жаловаться. Такой хороший день нельзя портить нытьём.

От варенья, пузырившегося на плите, мне стало ещё жарче. Я разлила его по банкам, а ты сидела на диване, поглаживая ёжик на затылке.

– Утён, иди, помоги закатать, – позвала я. – У тебя сил побольше.

Твоё лицо напряжённо кривилось: налегая на закаточную машинку, ты закручивала банки. Я наблюдала за твоими лопатками и работой мышц спины, которые ходили ходуном.

Потом мы сидели в тени яблони, ели вишню и стреляли косточками. Листва колыхалась над нашими головами, а густой, горячий ветер совсем не охлаждал перегревшиеся тела.

– Завтра надо вишню пособирать, – подумала я вслух. – А то тоже засохнет на ветках. Компот вишнёвый люблю…

– По прогнозу завтра до плюс тридцати семи, – предупредила ты.

– А мы с утречка, пораньше. Тогда не так жарко.

В твоих глазах тревожно отражалось небо.

– Лёнь, ты бы не перенапрягалась… Тебе же на днях – в больницу.

– Да нормально всё.

Но больница – потом, а пока мы соревновались, кто дальше выстрелит косточкой. Твои ловкие пальцы запускали их метров на семь, а то и десять, а ухо ловило звук падения. Ты вышла чемпионом по всем параметрам – в том числе и по умению завалить меня на травку, в тенёк, и сделать там со мной такое, отчего яблоки на ветках покрылись румянцем смущения.

– Фу, тут муравейник, – проворчала я.

А твои губы покраснели от вишнёвого сока и стали кисловаты на вкус. С малиной было лучше. Слаще.

Девять вечера. Оранжевые лучи солнца уже не обжигали: в них осталось только ласковое тепло, очень похожее на твоё. Пекло остыло, в воздухе была разлита нега и лень. Ванильные облака в светлом высоком небе и твоё дыхание, отдающее ягодной сладостью – чего мне ещё желать этим вечером? Твои пальцы переплелись с моими, ты щекотала мой живот вишенкой на черенке, а потом съела её. Вишенки-близняшки прохладно скользили по моей шее, а потом – по твоей. В голове от боли осталась только тупость и звон, да небольшая заложенность в ушах.

А ночью мне стало плохо. Не спасали даже твои объятия: у меня было такое чувство, будто я умираю.

– Давление опять, наверно, – расстроилась ты.

Тонометр остался дома, измерить давление было нечем, но я не сомневалась: оно зашкаливало. Голова болела до тошноты, слабость и дурнота не давали мне сделать и шага. Я лежала пластом до утра, а ты не смыкала глаз, то поднося мне стакан воды, то намачивая полотенце и кладя его мне на голову.

– Проклятая жара…

Утром мы поехали домой. На моём лице не было ни кровинки, а колени подгибались. Но ты не давала мне упасть, хотя голубая жилка на твоём стриженом виске колотилась в пулемётном ритме. Обычно из автобуса помогала тебе выйти я, но на сей раз нам пришлось поменяться ролями. Ты чуть-чуть споткнулась, и моё сердце похолодело, но… ничего. Всё было в порядке, ты уже протянула руки ко мне.

– Иди сюда, Лёнь… Осторожно.

Остаток дня мы просидели дома: какая уж тут вишня… А ночью разразилась гроза – наконец-то!.. Для измученной природы и столь же измученных людей это было спасением. Мне тоже стало легче, и я, выйдя на балкон, дышала посвежевшим воздухом. Вымотанная прошлой бессонной ночью, ты сейчас крепко спала и не слышала ни стука дождя, ни раскатов грома.

Меня разбудил запах кофе и шкворчание омлета на сковородке. Но мне кофе нельзя: ты налила в мою кружку жиденького чаю.

– С бергамотом, как ты любишь, – нежно прошептали твои губы и поцелуем обхватили мои. – Ну, всё, кушай, а мне пора бежать…

– Утён, а завтрак? – задержала я тебя.

– Да я – уже, – улыбнулась ты. – Пока ты спала. Всё, всё, я на работу.

Ещё несколько раз чмокнув меня, ты торопливо допила кофе, надела тёмные очки и взяла трость. Дверь квартиры закрылась, и на лестнице послышались твои удаляющиеся шаги и постукивание трости по железным прутьям перил. Двадцатое июля миновало, и у тебя настало время летней школы, а твоя голова, в июне ставшая жертвой эксперимента, уже обросла ёжиком.

Послезавтра мне предстояла баллонная ангиопластика по причине повторного сужения почечной артерии, из-за которого у меня и начало снова повышаться давление. В моём случае рестеноз был маловероятен, но, наверное, по какому-то закону подлости меня угораздило попасть именно в тот небольшой процент людей, с которыми это случается. Пластику должен был делать тот же молодой хирург, который занимался мной в прошлый раз – Константин Алексеевич. Предвосхищая вопрос читателя, отвечу: нет, он не прототип Кости из «Слепых душ», просто тёзка. Так уж совпало.

А до третьего и самого страшного удара рокового августа оставалось совсем немного…

19. ЕЖЕВИЧНАЯ СВАДЬБА И ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА

Жаркое лето две тысячи десятого продолжало бить рекорды: первая декада августа выдалась тропически раскалённой. Посещение леса из-за пожаров запретили, но мы с тобой, невзирая на это, решили отправиться на наше озеро. Мой отпуск ещё не кончился, и в твой выходной, рискуя нарваться на неприятности, мы собрали еду, палатку, твою гитару и сели в маршрутку. Впрочем, рисковали мы не сильно: костров разводить мы и так не собирались, а что касается лесной охраны, то вероятность встретить её была почти такой же, как у встречи с НЛО – ввиду малой численности сотрудников.

Прошло примерно полторы недели после ангиопластики, и я чувствовала себя более или менее нормально. Внутрь одного из стентов был поставлен ещё один, а второй просто расширили баллончиком. Время процедуры удачно совпало с моим отпуском, и больничный брать не пришлось: я и так уже была на «плохом счету» у начальства – как сотрудник, потенциально неспособный бесперебойно пахать, как лошадка, и при первой удобной возможности подлежащий замене. Как изношенный винтик в механизме.

Но оставим грустное. Поездка была твоей идеей, которая мне понравилась, несмотря на плохую переносимость мною жаркой погоды. Сосны и озеро – что могло быть замечательнее? Колючие пальцы сосновых лап на небе, хвойное волшебство воздуха, храмовая тишина торжественно стройных стволов, сочащихся янтарной смолой, в золотой глубине которой застывают все горести и печали – разве это не рай на земле? Мне хотелось снова рисовать тебя – словами ли, красками ли, неважно. Сердцем и душой.

Вода была тёплой и ласковой, как пуховая постель, а твои губы вытесняли из моей души весь мир, становясь моей единственной реальностью. Твои пальцы играли на струнах, а потом извлекали из моего тела аккорды счастья, твой голос обволакивал и поднимал к небесам, выше колючих сосновых крон, в заоблачную страну. Снова было всё: капельки воды на твоей коже, прилипший к ступням песок, похожий на тёмный тростниковый сахар; непобедимое солнце, зажигающее вокруг твоей круглой стриженой головы рыжевато-золотую ауру. А потом случилось то, чего я не ожидала…

Солнце уже почти село за сосны, только густо-янтарные косые лучи пробивались между стволами в вечерней тишине. Смолкшая гитара лежала на траве, устав за день, и я тихонько ласкала её струны, поглаживая те места, которых касались твои пальцы. Струны отзывались отрывистым полустоном-полушёпотом, а ты сидела, обхватив руками колени – босая, в закатанных до колен джинсах, чему-то улыбаясь.

– Птенчик, дай-ка мой рюкзак, – попросила ты вдруг.

Ещё ни о чём не догадываясь, я потянулась к рюкзаку, лежавшему довольно далеко, так что пришлось почти лечь на траву, чтобы кончиками пальцев уцепиться за лямку: вставать было лень, жаркий день разморил и утомил меня. Ловко найдя нужный кармашек, ты достала чёрный бархатный футлярчик, в каких обычно бывают кольца, и протянула мне. Уголки твоих губ подрагивали в полуулыбке.

– Чт-то это? – заикнулась я.

Впрочем, это был глупый вопрос. Подцепив ногтем крышечку, я открыла футляр. На красной подложке поблёскивали два золотых обручальных кольца. По каждому из них вился филигранно выгравированный лиственный узор, а в центре каждого листочка медовыми капельками мерцали крошечные камушки.

– Утя… Это что? – поперхнулась я.

– Ты же сама видишь, – засмеялась ты. – Кольца.

– Об… обручальные?

Ты кивнула. Яркая вспышка счастья ослепила меня и выдавила слёзы из моих глаз. Хотелось и плакать, и смеяться, щекотный комок невероятных чувств разрывал меня изнутри. Вместо свадебного платья на мне был обычный белый сарафан, вместо загса вокруг торжественно молчала сосновая роща, а вместо лимузина нас сюда привезла маршрутка. Единственным свидетелем было зеркало озёрной воды, а гостями – птицы. Казалось бы: зачем? Ведь мы и без этого были единым целым, что могло сделать нас ближе? Ближе уже было просто некуда. Но вот поди ж ты: этот обряд или, я бы даже сказала, таинство совершило над нами какое-то волшебство, и мозаика, в которой не хватало маленького кусочка, засияла всеми красками в своей новообретённой полноте…