Козел отпущения - Рене Жирар

Между Петром и его собеседниками начинается миметическое соперничество, ставка в котором — «бытие-с», пляшущее в пламени костра. Петр яростно старается «интегрироваться», то есть продемонстрировать высокое качество своей имитации, но его антагонисты неуклонно обращаются к самым неимитируемым аспектам культурного миметизма — таким как язык, укорененный в бессознательных областях психики.

Чем глубже укоренена принадлежность, чем она «аутентичней», неискоренимей, тем больше она основывается на идиомах (idiotismes), которые кажутся глубокими, но являются, возможно, весьма незначительными, настоящими идиотствами (idioties) как во французском [и русском] смысле слова, так и в смысле греческом, где idion значит «собственный». Чем в большей мере вещь принадлежит нам как наша собственность, тем больше на самом деле мы принадлежим ей; но это не означает, что такая вещь каким-то особым образом «неисчерпаема». К числу таких вещей наряду с языком относится и сексуальность. Иоанн нам сообщает, что служанка была молодой, и, может быть, это не случайная деталь.

Все мы одержимы языком и сексом. Это несомненно так. Но почему же и говорить об этом нужно всегда тоном одержимых? Возможно, есть варианты и получше. Петр теперь видит, что не сумел обмануть людей во дворе, и продолжает отрекаться от своего учителя уже не для того чтобы их убедить, а для того чтобы оборвать связи, которыми он был связан с Иисусом, и одновременно завязать новые — с теми, кто его окружает: «Он же начал клясться и божиться: не знаю Человека Сего, о Котором говорите» (Мк 14, 71).

Речь идет о связи действительно религиозной (от лат. religare — «связывать»). И поэтому Петр прибегает к клятвам — так же, как Ирод в сверхщедром предложении Саломее. Сильные выражения и гневные жесты адресованы не собеседникам Петра, а самому Иисусу. Петр делает Иисуса своей жертвой, чтобы перестать самому быть своего рода малой жертвой, какую делают из него сперва служанка, затем вся группа. То, что эти люди делают с Петром, Петр в ответ хотел бы сделать с ними, но не может. Он недостаточно силен, чтобы восторжествовать над ними посредством мести. Поэтому он пытается примириться с врагами, заключив с ними союз против Иисуса, им в угоду и у них на глазах обращаясь с Иисусом точно так же, как они сами с ним обращаются. В глазах этих верных слуг, Иисус непременно должен быть злодеем, поскольку его было решено арестовать, поскольку его жестоко допрашивают. А лучшее средство приобрести друзей в недружественом мире — это присоединиться к их вражде, перенять у других их врагов. В таких случаях мы говорим этим другим всегда примерно одно и то же: «Мы все из одного клана, мы образуем одну и ту же группу, потому что у нас один и тот же козел отпущения».

В основе отречения Петра, конечно, лежит и страх, но, прежде всего, стыд. Подобно дерзости (которую Петр проявил несколько раньше), стыд — миметическое чувство, можно сказать — главное миметическое чувство. Чтобы его испытать, я должен смотреть на себя глазами того, перед кем мне стыдно. То есть нужно интенсивно воображать, а это то же самое, что и рабски подражать. Воображать, подражать — эти два термина на самом деле совпадают. Петру стыдно за Иисуса, которого все презирают, стыдно за тот образец, который он себе выбрал, стыдно, следовательно, за самого себя.

Желание быть принятым разжигается преградами, которые перед ним встают. Поэтому Петр готов заплатить очень дорого за тот допуск, в котором ему отказывают служанка и ее друзья, но интенсивность его желания, возбужденная накалом ситуативного взаимодействия, целиком принадлежит данному месту и времени. Это не более чем одна из тех мелких подлостей, которые все совершают и которых никто не помнит после того, как совершит. Нас не должно поражать, что Петр вот так, низко, предал своего учителя — все мы делаем то же самое. Поразительно другое — а именно структура, гонительская и жертвенная, которую мы находим в полном виде в сцене отречения и которая целиком заново выписана, столь же точно, как в убийстве Иоанна Крестителя или в рассказе о Страстях.

Именно в свете этой структурной идентичности между всеми тремя эпизодами следует толковать, я думаю, некоторые слова Матфея; а их правовое значение можно считать не более чем внешней оболочкой. То, о чем Иисус говорит людям, — это структурный эквивалент всех гонительских способов поведения:

Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной (Мф 5, 21–22).

Самое лучшее средство для того, чтобы тебя не распяли, — это в конечном счете поступать так, как поступают все, и самому участвовать в распятии. Таким образом, отречение Петра — это один из эпизодов Страстей, своего рода завихрение, небольшой водоворот в широком потоке виктимного миметизма, уносящего всех к Голгофе.

Поразительная мощь этого текста проявляется еще и в том, что всякий, кто не осознает его истинного смысла, сразу же ощущает последствия этого на себе самом и сам воспроизводит структуру отречения Петра. Чаще всего это уклонение от истинного смысла выглядит как апелляция к «психологии князя апостолов», то есть Петра. Но разбираться в чьей-либо психологии — всегда значит его обвинять. Обвинение Петра обычно заканчивается оправданием с оттенком укоризны: хотя и не совсем дурной человек, Петр и не совсем хороший; на него нельзя рассчитывать; он изменчив, импульсивен, немного слабохарактерен. Короче говоря, он похож на Пилата, а Пилат похож на Ирода, который похож на кого угодно. В конечном счете, нет ничего более монотонного, ничего более упрощенного, чем эта миметическая психология Евангелий. Возможно, это вовсе и не психология. При взгляде издали она похожа на бесконечное разнообразие мира — такое увлекательное, захватывающее, насыщающее. А при взгляде изблизи она всегда оказывается составлена из тех же самых элементов — подобно нашему собственному существованию, которое, по правде сказать, нас нисколько не увлекает.

Итак, вокруг огня заново складывается все та же вечная религия — сдобренная жертвоприношениями, защищающая неприкосновенность языка и домашних богов, чистоту семейного культа. Петра все это привлекает, и это вполне «естественно». Нас и самих это должно привлекать, раз мы упрекаем библейского Бога за то, что он нас всего этого лишил. Лишил из чистой злобности, говорим мы. В самом деле, нужно быть очень злым, чтобы разоблачить гонительский аспект этой извечной религии, которая по-прежнему удерживает нас под своей властью на бесчисленных привязях. Действительно, Евангелие не миндальничает со стыдливыми гонителями, которыми все мы остаемся. Даже сегодня в самом банальном нашем поведении, когда мы сидим вокруг огня, оно опознает древний жест ацтекских жрецов или охотников за ведьмами, кидающих свою жертву в огонь.

Подобно всем перебежчикам, Петр демонстрирует искренность своего обращения, обличая своих прежних друзей. Мы привыкли смотреть на моральную сторону отречения, а нужно увидеть и его антропологический аспект. Своими ругательствами и проклятиями Петр приглашает окружающих вступить с ним в некий заговор. Всякая человеческая группа, связанная клятвой, образует заговор, но прежде всего мы применяем это слово к группе, сговорившейся убить какого-то человека. Равным образом это слово применяется и к обрядам изгнания бесов, к магическим практикам, направленным против чужой магии…

Во многих обрядах инициации испытание заключается в некоем акте насилия — умерщвлении животного, а иногда и человека, который считается противником данной группы как целого. Чтобы добиться принадлежности к группе, нужно превратить ее противника в свою жертву. Петр прибегает к клятвам, то есть к религиозным формулам, чтобы придать своему отречению силу инициации, открывающей ему вход в группу гонителей.

Для правильной интерпретации отречения нужно учитывать все, что предшествует ему в синоптических Евангелиях, и особенно те две сцены, которые его подготавливают и предвещают наиболее прямым образом. Это два главных предсказания Страстей, произнесенные самим Иисусом. В первый раз Петр не хочет ничего слышать: «Боже Тебя сохрани от этого, Господи! да не будет этого с Тобою!» (Мф 16, 22*) Его реакция соответствует отношению всех остальных учеников. Вначале в этой малой группе не может не царить идеология успеха. Ученики спорят о лучших местах в царстве Бога. Ученики чувствуют себя мобилизованными на благое дело. Любое сообщество обуреваемо миметическим желанием и потому слепо к истинной природе евангельского откровения. Ученики видят в Иисусе прежде всего чудотворца, заклинателя толпы, политического вождя.