Сказать почти то же самое. Опыты о переводе - Умберто Эко

Шураки тоже считает, что слово vanité утратило свой исконный смысл, и усматривает в нем ценностную коннотацию, тогда как «Экклесиаст» выражает именно философский скептицизм, а не морализирующую позицию. Поэтому он переводит fumée («дым»). Де Лу́ка в предисловии отмечает, что хэвэл понимается как vanitas уже на протяжении 1600 лет и «никто не может исправить этот перевод, сделанный прадедом всех переводчиков, святым Иеронимом». Тем не менее он отказывается от традиционной версии по причине «созвучия слов хэвэл и Авель» и считает, что это созвучие не следует недооценивать, хотя оно и ускользнуло от внимания всех прежних переводчиков. Так ему удается объяснить, почему в следующем стихе человек (так понимают все другие переводчики) обозначен как Адам. Авель – первая утрата Адама. В этом смысле архаизация была бы совершенной, но дело в том, что само по себе слово spreco («<у>трата») не дает явственной отсылки к Авелю, останавливается на полпути и ускользает от понимания читателя.

Что же касается последнего стиха, то Шураки и Де Лу́ка решают ввести искаженный синтаксис (не итальянский, не французский) именно для того (и еще раз), чтобы дать представление об аромате оригинального стиля. Как сказал Де Лу́ка в другом месте[150], желательно пробудить у читателя «ностальгию по оригиналу». А она, как я полагаю, и есть то чувство «странного», о котором говорил Гумбольдт.

После Библии – Данте. Попыткам передать метрику, третью рифму и Дантову лексику несть числа (отсылаю по этому поводу к соображениям, высказанным в главе 11). Здесь я хотел бы рассмотреть три французских варианта начала поэмы, расположенные в порядке убывающей архаизации. Первый относится к XIX в. и принадлежит Литтре{♦ 100}:

En mi chemin de ceste nostre vieMe retrouvais par une selve obscureEt vis perdue la droiturière voie.

На, comme à la décrire est dure choseCette forêt sauvage et ́âpre et forte,Qui, en pensant, renouvelle ma peur! (Lillré)

[† На моем пути сей жизни нашей

Я очутился во мрачной чаще

И понял, что утратил верный путь.

О, сколь тяжко описывать

Сей дикий лес, тернистый и непроходимый,

Который при мыслях о нем снова пробуждает

            мой страх! (фр., Литтре)]

Второй – классический перевод Пеза́ра:

Au milieu du chemin de notre vieje me trouvai par une selve obscureet vis perdue la droiturière voie.Ha, comme à la décrire est dure chosecette forêt sauvage et ́âpre et forte,qui, en pensant, renouvelle ma peur! (Pézard)

[† Посреди пути нашей жизни

Я оказался во мрачной чаще

И понял, что утратил верный путь.

О, сколь тяжко описывать

Этот дикий лес, тернистый и непроходимый,

Который при мыслях о нем вновь пробуждает

            мой страх! (фр., Пезар)]

Третий – относительно недавний, сделанный Жаклин Риссе:

Au milieu du chemin de notre vieJe me retrouvai par une forêt obscureCar la voie droite était perdue.

Ah dire ce qu’elle était est chose dureCette forêt féroce et ́âpre et forte,Qui ranime ma peur dans la pensée! (Risset)

[† Посреди пути нашей жизни

Я оказался во мрачном лесу,

Ибо верный путь был утрачен.

Ах, сказать о том, что было, – тяжко:

Этот лютый лес, тернистый и непроходимый,

Воскрешающий страх в моих мыслях! (фр., Риссе)]

Это все тот же Данте, но, по мере того как сравниваешь переводы, в глаза бросаются немалые различия. Жаклин Риссе представляет такой случай, когда сам переводчик заявляет о своем решении: хотя достоинства поэтической субстанции (размер, рифма, лексика с ее звукосимволическими эффектами) в оригинале являются основополагающими, в переводе их воспроизвести невозможно. В предисловии к своему труду, «Переводить Данте» («Тгаduire Dante»), Риссе исходит из заявления, сделанного в Дантовом «Пире», где утверждается, что ни один поэтический текст нельзя перевести на другой язык, не утратив при этом сладости и гармонии. Раз так и если перевод всегда будет некой «редукцией», бесполезны попытки сохранить на другом языке (и притом современном) третью рифму, не допуская при этом чрезмерных повторов и не создавая впечатления механистичности, что предало бы еще один аспект поэзии Данте, «быть может, еще более важный, а именно – самовластную изобретательность, которая поражает и приводит в замешательство читателя на каждом шагу по неизвестным путям мира иного». Вот ясно заявленный выбор того, что переводчица считает основополагающим в поэме. С другой стороны, на предшествующих страницах предисловия она настаивала на инициационных ценностях и на других аспектах «Комедии», рассматривая ее связи с нашей современной литературой, отношения Данте с собственной субъективностью, с собственным телом, сновидческие элементы, а также почти прустовское отношение поэта к своей книге, которую он должен будет написать, рассказав о том, что видел.

Риссе вспоминает первого французского переводчика «Комедии» Ривароля{♦ 101}, считавшего французский язык слишком целомудренным и робким для того, чтобы тягаться с Дантовыми загадками и ужасами. И хотя Риссе признает, что сегодня французский язык уже не столь целомудрен, она все же полагает, что Дантово многоязычие, его вкус к «низкому» и «отвратительному» в корне чужды французской традиции{♦ 102}. Пытаться воспроизвести архаизмы поэмы, как делал Пезар, – значит отсылать к французскому, а не к итальянскому Средневековью; кроме того, воспроизведение архаизмов на другом языке придало бы тексту ностальгический привкус, тогда как Данте – поэт, всецело обращенный в будущее. В заключение Риссе соглашается с мыслью о том, что перевод – это «процесс принятия решений» (что не так уж далеко от нашей идеи переговоров), решает везде делать упор на лихорадочной быстроте Дантова рассказа и приходит к такому выводу: чтобы этого добиться, нужно быть как можно более буквальным.

Поскольку третья рифма, да и сама рифма вообще, производит воздействие вторящее и замедляющее, нужно попытаться вместо ее форсированного марша соткать в конце стихов некую ткань созвучий более общего рода, напрямую передающих понятие пространства, где все соответствует внутреннему ходу некоего ритма, как можно более плотного и свободного. Впрочем, речь идет не о том, чтобы отбрасывать все александрийские стихи и одиннадцатисложники, сами собою вырывающиеся из-под пера: ведь они составляют самую глубинную, самую непосредственную часть нашей лингвистической памяти; именно они позволяют добраться до света буквы, до насилия буквы и до возможности того, чтобы текст был переведен «без чужой помощи»… В действительности речь идет о том, чтобы исходить из современной просодии, из той, которой мы располагаем.

Далее Риссе высказывает другие соображения, но мы можем остановиться и на этом. Как бы ни судить о ее переводе, он, несомненно, представляет собою пример не «одомашнивания», а модернизации, и именно в таком качестве он и был воспринят.

Чтобы понять намерения переводчицы, достаточно взять несколько стихов, в которых Данте выказывает всю свою жесткость средневекового тосканца, и посмотреть, как они были переданы применительно к пониманию современного французского читателя:

Diverse lingue, orribili favelleparole di dolore, accenti d’ira,voci alte e fioche, e suon di man con elle

facevano un tumulto, il qual s’aggirasempre in quell’aura sanza tempo tintacome la rena quando turbo spira.

[Обрывки всех наречий, ропот дикий,Слова, в которых боль, и гнев, и страх,Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул, без времени, в веках,Кружащийся во мгле неозаренной,Как бурным вихрем возмущенный прах[151]*.]

Diverses langues, et orribles jargonsmots de douleur, accents de rage,voix fortes, rauques, bruits des mains avec elles,

faisaient un fracas tournouayanttoujours, dans cet air éternellement sombercomme le sable où souffle un tourbillon. (Risset)

[† Различные языки и ужасные говоры,

слова страдания, интонации гнева,

голоса громкие, хриплые, а с ними – удары руками <в грудь>

создавали клубящийся гул

непрерывно, в этом воздухе, вечно мрачном,

как песок, когда налетает вихрь. (фр., Риссе)]

S’io avessi le rime aspre e chiocce,come si converrebbe al tristo bucosovra l’qual pontan tutte l’altre rocce,

io premerei di mio concetto il sucopiù pienamente; ma perch’io non l’abbonon sanza tema a dicer mi conduco;ché non è impresa da pigliare a gabbodiscriver fondo a tutto l’universoné da lingua che chiami mamma о babbo.

[Когда б мой стих был хриплый и скрипучий,Как требует зловещее жерло,Куда спадают все другие кручи,

Мне б это крепче выжать помоглоСок замысла; но здесь мой слог некстати,И речь вести мне будет тяжело;

Ведь вовсе не из легких предприятий —Представить образ мирового дна;Тут не отделаешься «мамой-тятей»[152]*.]

Si j’avais les rimes ́âpres et rauquescomme il convendrait à ce lugubre trousur lequel s’appuient tous les autres rocs,

j’exprimerais le suс de ma penséeplus pleinement; mais je ne les ai point,et non sans frayeur je m’apprête à parler:

car ce n’est pas affaire à prendre à la légèreque de décrire le fond de l’univers entierni celle d’une langue disant «papa, maman». (Risset)

[† Если бы у меня были стихи шершавые и хриплые,