Крыжовенное варенье (СИ) - Шеховцова Наталья

— Не-е-е не надо! Я сама могу и даже силилась сделать несколько некрепких шажков.

— Не беспокойся, милок! Мы неспеша как-нибудь доковыляем! — отказалась от помощи и Светалана Артемьевна.

Троица провожала сплетенные фигуры бабушки и девушки помутневшим взглядом, пока те не скрылись за обросшим кустами забором детского садика…

Ольга действительно старалась подволакивать за собой непослушные ноги. А потом и вовсе выпрямилась, да зашагала почти ровно. Светлана Артемьевна аж руками всплеснула:

— Ну и артистка!

— А сами-то сами! Думаете, я не видела, как вы водку из стакана в клумбу сливали. Если бы наши компаньоны это безобразие углядели, вас бы на клочки порвали! Этакое расточительное варварство!

— Куда идем? Съемной-то квартиры у меня здесь теперь нет!

— В метро, конечно. Только я есть хочу. Давайте в какую-нибудь кафешку по пути заскочим.

Так и сделали. Умяв блюдо с горкой «Цезаря», Ольга окончательно «протрезвела»:

— Фуражка, ну, то есть, та самая четырехугольная кепка-ушанка, что шофер политика из подъезда выносил — Саши Вуда. Он всегда в такой ходил. Можно, конечно, предположить, что это всего лишь совпадение. Но, думаю, шофер приходил, чтобы замести улику. Видимо, Вуд головной убор в моей квартире во время кражи оставил.

— Тогда становится понятно и то, почему вор дверь открытой бросил, хотя у него ведь дубликат ключа был.

— Ну да! Получается, что Вуд дверь-то закрывал. А вот шофер, в спешке, забыл. Помните, наши с вами собутыльнички говорили, он из подъезда вышел, достал из кармана какие-то ключи, дернулся было назад, но передумал.

— Только откуда у Вуда водитель на посылках? — Ольга окончательно запарилась. — Ой, Светлана Артемьевна! Сниму я уже весь этот маскарад!

Она стащила косынку и парик, взъерошила пятерней собственные белые волосы.

Дар императрицы

Санкт-Петербург, 1765-ый год.

Прошло полгода. Каждое воскресенье Татьяна ходила в церковь, била челом о каменный пол — вымаливала доброй государыне долгие лета во здравии. Дома благодетельницу поминала едва ли не ежечасно. А то, иногда вообразит, будто Екатерина к ней в гости пожаловала, сидит в углу, на скамейке, — так и на жизнь ей жаловалась, на горькую бабскую долю, на пьяного мужа, да на безденежье. И стало ей казаться, что они с Екатериной Алексеевной давным-давно в дружбе состоят.

Задумала она по-приятельски передать «другине» баночку крыжовенного варенья. Благо отменно его готовила. Был у нее один секрет, как сохранить ягоды целыми, не разварившимися: она каждую крыжовинку сбоку надрезала, тогда кожура при кипении не лопалась. А чтобы цвет не «выгорал», оставался ярко-зеленым, варенье нужно было как можно быстрее снять с огня и остудить. Для тонкого аромату в сахарный сироп бросались несколько листиков вишни.

Прохор говорил, что нет ничего вкуснее мамкиного крыжовенного варенья. Но отнести сей презент на императорскую поварню и попросить кого-либо из старших передать Катерине Алексеевне отказался, застеснялся, видимо. Татьяна надула было губки, а потом, махнула рукой:

— Была — не была! Попрошусь пройти к сыну, а там уж как-нибудь исхитрюсь баночку государыне подсунуть.

Что руководило женщиной в этот момент? Не понятно! Потом она скажет, то был рок, судьба. Анклебер, когда узнает, рассудит приземленнее: «Скучно стало бабе, захотелось развеяться, посмотреть на царские хоромы, оторваться от своей нищенской повседневности.»

Она неделю готовилась к визиту. Пришлось надставлять по бокам любимое голубое платье, в которое уж больше пяти лет не могла влезть. Весна в этом году выдалась жаркая. Накидка, к счастью, не понадобилась.

Х Х Х Х Х

22 мая 1765 года.

Стражник на посту был незнакомый, видно, недавно заступивший на службу. Он окинул Татьяну пристальным и недоверчивым взглядом. Рассказ про сына-поваренка и про великую нужду видеть его выслушал, но пройти к кухне не дал. Велел подождать возле сторожевой будки.

И то правда, вид женщины внушал подозренье. Мало того, что платье изношенно, так еще и с лица бледна. (Это она от страху-то.) Бает, что к сыну пришла, а у самой на уме явно какая-то каверза припасена. Да и, ежели б к сыну, что ж тогда с южной, ближней к государыневым хоромам, стороны явилась, а не со стороны сада?

Татьяна пристроилась в тенечке. Поставила рядом плетеную корзинку (баночку варенья в ней она прикрыла тряпицей) и, дабы нутро от трясучести утихомирить, стала рассматривать дворец, да площадь пред ним. Сосчитала белоснежные колонны на розовом фоне парадной части, — восемь штук, меж ними, соответственно, семь арок. Похожей колоннадой украшены каждый из четырех флигелей. Бывало, Татьяна с мужем жили при дворце, но так долго и так пристально она его еще ни разу не рассматривала, времени не было, да и заботы водились иные…

Площадь пустынна и раскалена от лучей солнца. Не то, что людей, сухого листика, сломанной ветки на ней не узреть — все выметают. Видать, дворник здесь порадетельней нашего Федора будет!

Подкатила роскошная красного дерева карета, запряженная четверкой лошадей. Стражник вытянулся по струнке. Карета уже успела проехать вперед, когда кучер резко натянул поводья:

— Тпру! Зачем приказали остановить, барин?

Но ответа не последовало. Вместо ответа приоткрылась дверца, на землю ступила нога в белоснежном чулке и лакированной черной туфле, затем показался и сам «барин» в лазоревом сюртуке и шитом серебром камзоле. Вокруг ворота белой муслиновой рубашки задрапирована черная лента «отшельник». На голове — парик с длинным хвостом и треуголка. Татьяна вгляделась в черты лица и ахнула:

— Батюшки! Андрюша, ты, что ль?

— Зачем ты здесь? С чего такая бледная? С Прохором что приключилось? — подскочил Анклебер.

Татьяне стало неловко и за свой наряд, и за глупую идею подарить государыне крыжовенное варенье. Хотела было набрехать, как давеча стражнику, мол, к сыну пришла. Но, с другой стороны, кто, ежели не садовник, доставит подношение императрице. Прохор участвовать отказался, а иных знакомых во дворце у нее теперь нет.

Анклебер выслушал бывшую любовницу не без иронии, но просьбу обещал исполнить. Честно говоря, не дичись его Татьяна последние два года, не чурайся его помощи, он вряд ли пошел бы теперь у ней на поводу.

— Ты ступай, — женщина оглянулась на карету, — то бишь, едь. Я тебя здесь подожду. Хочу знать, примет ли государыня подарок?

Благодетель несколько смешался, в его планы не входило нести варенье незамедлительно. В душе пребывала уверенность, что императрица отчитает «незадачливого посыльного», а в такой приятный, погожий день, как ныне, не хотелось получать взбучку. С другой стороны, лишние мгновенья общения с Татьяной и, если повезет, возможность примирения с ней, — разве это не стоит рядового жученья от Ее Величества? Государыня отходчива, позлится и перестанет.

— Зачем же здесь ожидать? — Андрей вышел чрез ворота, протянул даме руку, повел к карете.

Мимо стражника, по-прежнему стоящего во фрунте, женщина проплыла, затаив дыхание и опустив глаза. «Ну как, все ж осмелится не пущать!» Но уже через долю минуты, поставив ногу на облучок, да так, чтобы из-под платья не проглядывал обшарпанный нос туфли, надменно повела в его сторону голубыми очами. «Знай, у нас при дворе не токмо поварята в заступниках пребывают.»

— К оранжереям, — велел садовник кучеру, потом обернулся к спутнице. — Посмотришь мои новые апартаменты. Ты ведь в них не бывала?

Она робко пристроилась на край обитого бархатом сиденья, украдкой погладила переливчатую обивку боковины.

— Ты откудова такой напыщенный, Андрейка?

— Был на одном собрании.

— В Академии? — Татьяна не понимала чем конкретно занимается сие учреждение, но садовника частенько туда вызывали, стало быть, чем-то занимается…

— В Академии. Там было много знатных вельмож. Договорились образовать «Вольное экономическое общество».

Женщина испугалась. «Вольное»?! Произвольничать, что ли будут? В разрез государственному указу действовать? Ох! А, может, и того хлеще, бунт затевают?! «Волю давать — добра не видать», — тут же припомнила она частую поговорку пропойцы-мужа.