София. В поисках мудрости и любви - Дэ Нирвакин

— Полоски отпугивают мух? — задал встречный вопрос Вячеслав, особо не надеясь на то, что в нем содержится отгадка.

— Ну-у, не совсем, — растягивая слова, ответил незнакомец. — Мухи прекрасно понимают, что добыча где-то рядом, прямо перед носом. Вот только чередование полос приводит их нервную систему к сбою. Мыслительный аппарат мухи цеце не позволяет определить, какая из полосок является зеброй. За полосками они не видят зебру. Не кажется ли вам, что жадные до знаний ученые уподобляются мухам цеце, которые не видят за символами и буквами того единого значения, той зебры, которую мельком, между строк, иногда удается разглядеть художнику.

— В филологии, — Константин Анатольевич сделал паузу, придвинувшись ближе к столу, как будто собираясь о чем-то посекретничать. — Так вот, в филологии аналогичные мысли о творчестве высказывал Владимир Николаевич Топоров, считается, что он был продолжателем теории Леви-Стросса об элементарных структурах родства. Но мне довелось с ним пообщаться в студенческие годы, он уже тогда понимал и предупреждал нас, какая чудовищная химера может вырасти и вырастает на самом деле из этого структурализма.

После этого вступления Константин Анатольевич приложил недюжую силу своего интеллекта к изобличению «химеры» постструктурализма. Прошелся по «грамотеям», которые присвоили себе право бесцеремонно решать какие слова могут существовать, а какие нет, распространивших «экстерриториальные принципы» европейских языков на русский язык, чтобы приучить всех к ударениям на первые слоги и, конечно же, всегда говорить правильное «их» вместо неправильного «ихние». Вспоминал на пару с незнакомцем 1970-е годы, ту немыслимую по нынешним временам интеллектуальную атмосферу, когда публикация одной статейки или романа в литературном журнале вызывала скандалы всесоюзных и прямо-таки планетарных масштабов. Много отвлекался, рассказывая то про какого-то графа Тагильского из цикла легенд о короле Артуре, то про бесследно исчезнувший в Европе язык гуннов, то про старинный тобольский журнальчик, в котором не было ничего толкового, кроме красиво-загадочного названия «Иртыш, превращающийся в Иппокрену».

Для него язык и литература были действительно миром, многоцветным и разнонаправленным, а мир был живым текстом, который лежал перед ним почти непрочитанным, хотя он умел читать его даже на вымерших языках, он умел читать его по порядку, со случайной страницы, в зеркальном отражении или сразу с конца, отыскивая содержание и уточнения в объемном глоссарии, о существовании которого едва ли кто догадывался.

Потягивая кофе маленькими глоточками, Евгений прислушивался к словам, выраставшим из бездонной сокровищницы его памяти, к фрагментам переведенных текстов, которыми он жонглировал, к ремаркам незнакомца, который собственными глазами видел в Питере более молодую, а по времени создания — более старую «Джоконду» Леонардо и Салаи. Евгений смеялся вместе с Оксаной и Вячеславом над возникающим в голове сумбурным литературно-художественным коктейлем, как бесшабашные дети хохочут над акробатами и дрессировщиками тигров. И этот разнонаправленный мир, покрытый со всех сторон не то полосками мирно пасущихся зебр, не то строчками умных книжек, обитал рядом с ревущими за окнами кофейни машинами, рядом с толпами ковырявшихся в тротуарных плитках «мирных демонстрантов», рядом со всем этим болезнетворным хаосом, из которого все хотели выбраться, но никто не знал как, не понимал почему.

За окнами кофейни «Цэ квадрат» давно стемнело, а они продолжали сидеть, о чем-то хохотать и судачить на фоне темноты большого города. Со стороны вульгарной «вулицы» это выглядело, конечно же, очень неприлично, почти оскорбительно, вот так сидеть и судачить за просторными окнами у всех на виду про голых королев, про каких-то Тагильских графов, и уж тем более, про питерских «Джоконд», ведь каждому дураку известно, что голых королев не бывает, как не бывает графов ни в Нижнем, ни в Верхнем Тагиле, как не бывает ни более молодых, ни более старых «Джоконд». Евгений вышел из кафе первым, засунув руки в карманы, он молча дождался остальных. То ли от головокружительных бесед, то ли от прихлынувшей на улице прохлады, Оксана оказалась немного пьяной, хотя в кафе она не подавала никаких признаков опьянения.

— Боже ж мой, хорошо-то как! — высоко поднимая руки, крикнула она.

— Оксанчик, тут ступеньки где-то были, — предостерег ее от необдуманных шагов незнакомец.

— А ну, полезайте все в машину, — скомандовала Окси. — Сейчас я вас всех развезу. Давайте! Быстро, быстро.

— Окси, ты ничего не забыла? «Мартини» и кроссовер — две вещи несовместные! — серьезно сказал Вячеслав, протягивая руку. — Ключи, Окси.

— Ну, ладно, — вздохнула Оксана обреченно и слишком даже трагически, вручая ему ключи от внедорожника. — Ну, не вышел из меня сегодня ямщик, извиняйте, я тогда пешком пойду, как обычный смертный.

— Оксана, только давай без глупостей обойдемся! — попробовал ее образумить Вячеслав. — Времени одиннадцатый час. Какие могут быть прогулки?

Но она, не обращая больше ни на кого внимания, закутала голову в шарф-снуд и отправилась гулять по мокрому асфальту, закружившись вокруг себя через несколько неуверенных шагов. Виновато пожав плечами, Вячеслав сердечно попрощался с усатым незнакомцем, а потом с Константином Анатольевичем, который пошел открывать свою машину на другой стороне дороги.

— Евгений, тебя подвезти? — спросил Вячеслав.

— Нет, спасибо, я тут неподалеку живу, — ответил Женич. — А она как?

Евгений посмотрел на Окси, уходившую невесть куда по тротуару.

— Это бесполезно, — помотал головой Вячеслав. — Я бы ее проводил, конечно, но если она вот так куда-то пошла одна… Слушай, а может, ты ее проводишь, а? Давай я тебе сейчас адрес напишу.

Вячеслав набросал на стикере адрес с телефоном и передал Женичу.

— И что ей сказать?

— Ничего не говори, — хлопнув Евгения по плечу, сказал Вячеслав. — Просто проводи, чтобы она не вляпалась в какую-нибудь историю.

Женька догнал Оксану, одиноко шагавшую по вечернему городу среди изумительно подсвеченных фасадов, которые горделиво выделялись на фоне больших синеющих туч, подчеркивая архитектурное своеобразие городских коммуникаций, мистическую природу исторических объектов, ютившихся где-то под нагромождениями из стекла и бетона, словно они были такими же крохотными, как все, горожанами со своими истерическими капризами и причудами.

— Он разглядел в тебе что-то, — как бы сама с собой заговорила Оксана, не оборачиваясь к нему и продолжая беззаботно шагать.

— Кто? — не понял Евгений.

— Славка, конечно, — усмехнулась она, поправляя снуд. — Он счастливчик вообще-то, продал какому-то китайскому магнату серию работ за бешеные деньги. Купил студию, два магазина, кофейню открыл. Так и не признается, буржуй, за сколько миллионов картины продал. Прибедняется, одевается как барыга, ходит для чего-то на эту ярмарку.

Оксана расхохоталась над собственными словами. Только сейчас Евгений вспомнил, что он не расплатился в кафе, и стюард никому из них не приносил счета.

— За такие деньжищи мои картины никто не купит, — опустила голову