На широкий простор - Якуб Колас

— Ну, вот и ожил, хлопец! — воскликнул Нупрей.

— Болит нога?

— Ерунда! — отозвался Панас. — Вот сейчас поднимусь и пойду.

Он попробовал улыбнуться и шевельнул больной ногой, но тут же лицо его исказила гримаса боли. Нога распухла, идти он не мог.

— Ах, сынок, сынок! — говорил взволнованный Талаш. — И повоевать ты нам не дал за себя. А мы уже готовились. Ну, и слава богу, что все так обернулось. И ты живой, хоть немножко и похромаешь.

— Ничего, до свадьбы заживет, — пошутил Нупрей.

Ногу промыли. Потом осмотрели рану, завязали, как могли и чем могли. Нупрей привел в порядок заскорузлые от крови штаны Панаса, обтер их снегом и высушил у костра. Словом, Нупрей проявил способности врача и санитара. Все он делал с сознанием важности своей работы; от этого и самому ему было приятно. Дед Талаш накормил Панаса хлебом и салом, поджарив сало на прутике над огнем. Подкрепившись, Панас почувствовал себя значительно лучше, но идти он еще не мог: от ходьбы рана могла начать снова кровоточить.

Нупрей и дед Талаш приняли это во внимание.

— Мы его понесем, — решил Нупрей.

— Разве только по очереди.

— Носилки сделаем!

Нупрей был солдатом и знал, как носят раненых.

Он взял у деда топор, срубил два легких сухих деревца, обтесал их. К жердям привязал волчью шкуру. Получились неплохие носилки, пригодные для того, чтобы нести на них Панаса.

Деда Талаша и Нупрея удивил рассказ Панаса о его освобождении из тюрьмы. Панасу помог вырваться из неволи польский солдат, стоявший там на посту. Кто он такой, этот добрый человек, Панас не знает. Солдат разговорился с Панасом, расспросил, откуда он, за что его посадили. Видно было по всему, что он сочувствовал Панасу. И вот, когда этот солдат стоял на посту уже в третий раз и Панас попросил вывести его на двор, солдат неожиданно шепнул ему:

— Подожди немножко: я выпущу тебя… — а сам осмотрелся по сторонам. Через несколько минут он выпустил Панаса.

— Иди, хлопец, и назад не возвращайся, да смотри, чтоб не поймали, а если словят, говори, что сам убежал. Я потом подниму тревогу, а ты за это время постарайся скрыться так, чтоб тебя не нашли.

Солдат волновался, и по лицу его было видно, что он не шутит. Было это на рассвете. Через час, когда Панас, осторожно пробираясь, выскользнул из местечка и зашагал к лесу, его окликнул польский часовой. Зная, чем может кончиться для него эта задержка, Панас задал такого стрекача, что только снег вихрем летел из-под его ног. Пока он добежал до леса, солдат успел несколько раз выстрелить. Боль в ноге Панас почувствовал потом, когда был уже далеко в лесу.

Рассказ Панаса произвел хорошее впечатление на деда Талаша и Нупрея и заставил их посмотреть на польских солдат другими глазами. Выходило, что не все поляки такие жестокие люди, как казалось деду, что есть среди них и добрые. Но все же одной доброты было еще мало, чтобы полностью выяснить причины такого отношения польского солдата к Панасу.

— Разные люди есть и среди польских солдат, — сделал вывод Нупрей.

— Да, — согласился дед Талаш. — Есть и среди них такие люди, что не сочувствуют панам и воюют против своей воли. Пан есть пан, а наш брат простой человек, бедняк — у него свои думки есть и свой интерес, все равно, поляк он или немец.

Вспомнился деду Талашу Невидный. То, что говорил Невидный и что показалось тогда деду неясным, теперь начинало доходить до его сознания.

Дед Талаш и Нупрей имели все основания отказаться сегодня от разведки местечка. Приходилось довольствоваться теми сведениями о легионерах, которые сообщила жена Балука, и возвращаться назад на Глухой Остров. Другого выхода не было: не оставлять же парня в лесу или у чужих людей, где его легко могут обнаружить.

Освобождение Панаса из неволи и случайная счастливая встреча с ним меняли планы деда Талаша. Теперь все будет зависеть от Букрея. Когда дед подумал обо всем этом, он пришел к выводу, что и у него и у Букрея руки теперь развязаны и что у них больше возможности для достижения намеченной цели.

Мерно и плавно покачиваются самодельные носилки, сделанные Нупреем. Две пары крепких рук несут Панаса лесными дебрями, темными тропами. Панасу хорошо и удобно колыхаться в люльке из волчьей шкуры. Он закрывает глаза, дремлет и мечтает. Вся эта необычайная обстановка, то, что его несут двое мужчин, несут, как раненного на войне, настраивает Панаса на особый лад. Нога его ноет тупой болью, но он не жалуется на это, потому что боль оправдывает Панаса в его собственных глазах и дает ему право на то, чтоб его несли на носилках. Он думает о том, куда его несут и что он там увидит. Перед его глазами встают фигуры грозных воинов, красноармейцев и партизан. Они рисуются Панасу в фантастическом виде. Он думает и о своей хате, о старой матери, о Максиме, о своих товарищах. Каких только интереснейших историй не расскажет он, когда встретится с ними!

Сквозь ветви деревьев просвечивает серое, затянутое облаками небо. Сон и явь сливаются в одном шумном многогранном образе молодой жизни с ее радостями, и тревогами, и бесконечными проявлениями.

Просыпается Панас уже на Глухом Острове. Возле него полыхает костер. Чья-то заботливая рука укрыла его теплой шубой. Вокруг огня стоят и сидят люди в военной форме. Среди них чернеют фигуры крестьян, вооруженных винтовками. На коротком толстом обрубке дерева сидит огромный широкоплечий человек с крупными, резкими чертами лица, со светлыми жесткими усами. Спокойные серые глаза его смотрят в записную книжку, медленно ползут по строчкам исписанной страницы. Возле него стоят двое партизан с ружьями и человек без ружья, с топором за поясом. Широкоплечий отрывает взгляд от книжки, поднимает глаза на человека с топором за поясом, о чем-то расспрашивает.

Человек отвечает, говорит долго. Широкоплечий внимательно слушает, потом что-то заносит в свою книжку.

— Ну, как ты чувствуешь себя? — К Панасу подходит Нупрей, глядит на него с ласковой улыбкой, показывая белые, ровные зубы.

— Хорошо, — отвечает Панас и шевелит раненой ногой, — я уже потихоньку и сам пойду.