Эхо прошедшего - Вера Андреева

Приунывшая было от безделья публика сразу воодушевилась, зашумела, закричала, замахала руками, платками, зонтиками. Полетели даже какие-то цветы и коробки, — кажется, с конфетами. Нам лично никто не махал, никто ничего не бросал, но мы принимали энтузиазм людей и на свой счет.

Скоро крепость осталась где-то позади, берег побледнел, посинел и стал покрываться туманом, пароход заметно увеличил ход — и вот вода покрыла все видимое пространство. Только сзади синела полоска — это оставленная нами земля.

Раздались звуки гонга. Люди встали со своих шезлонгов и стульев и лениво пошли куда-то. И мы следом.

— Наверное, в столовую, — предположила тетя Наташа, а мы с Тином дружно закивали головами: мы отлично слышали, как соседи говорили по-немецки насчет обеда. Как ни странно, мы все понимали: видно, уроки нашей немки не пропали даром. Сами мы, однако, очень самокритично относились к своим знаниям и на за что на свете не решились бы их употребить на деле.

Наша каюта нас сильно разочаровала. Окно у нее было вовсе не круглым — мы так мечтали об иллюминаторах! — а самым обыкновенным, квадратным и выходило на палубу, и из него совсем не было видно моря. Койки были, правда, довольно похожи на настоящие — их было четыре, две внизу, две над ними. Мы с Тином, конечно, расположились наверху. Все было маленькое, уютное, ловко подогнанное. Тетя Наташа нас пригладила, причесала, и мы отправились в столовую.

Какая роскошная, большая столовая! Такого великолепия мы в жизни не видели. Широкая — во всю ширину парохода, с огромными зеркальными окнами, — вот откуда было видно море! — вся столовая (тут ее называли рестораном) заставлена столиками с ножками, привинченными к полу. Это обстоятельство, конечно, не укрывается от наших с Тином глаз, и мы многозначительно переглядываемся — это сделано на случай шторма… Впрочем, сейчас из окон виднеется совершенно гладкое голубенькое море, мы даже не ощущаем движения парохода.

Мы здорово проголодались и сейчас же хотели приняться за еду, но тетя Наташа отдернула мою руку и, выразительно прошипев что-то, кивнула головой в сторону. Там лакей. Он пристально следит за движениями сидящих за столом, предупредительно подхватывает блюдо и, изящно изогнувшись, просовывает его между головами обедающих. «Совсем как в „Принце и нищем“, — думаю я. — Что же мне надо делать?» Но блюдо висит неподвижно, и я соображаю, что лакей ждет — я сама должна положить себе еду на тарелку. Я нелепо изгибаюсь, ложка скользит из руки… Лакей равнодушно смотрит на мои усилия и ничем не желает помочь, — наконец каким-то чудом кусок курицы оказывается у меня на тарелке. Теперь очередь Тина, но тут тетя Наташа берет бразды правления в свои руки. Мы усердно жуем, краем глаза следя за действиями лакея, который снова выныривает откуда-то сбоку с новым мудреным блюдом.

После обеда мы отправляемся в каюту, но там скучно. Мы норовим скрыться от бдительных взоров тети Наташи, убеждая ее, что мы «только пройдемся по палубе», что «ни в коем случае не будем подходить к перилам» и — боже упаси! — «не вздумаем лезть на капитанский мостик». Наконец нас отпускают, и мы тотчас же устремляемся на верхнюю палубу, мечтая оттуда проникнуть именно на этот легендарный капитанский мостик. На верхней палубе ветрено, редкие пассажиры укрываются под сень гигантских теплых (ясно, что мы их пощупали!) труб, рассматривая в бинокль пустынное море. Тин сунулся было на лесенку, ведшую, по нашему предположению, на вожделенный мостик, но некто с медными пуговицами на куртке довольно бесцеремонно его оттолкнул, выразительным жестом покрутив пальцем около лба. С трудом удалось Тину сохранить после такого оскорбления независимый вид.

Тут мы заметили Нину. Она стояла рядом с элегантным молодым человеком. Он что-то ей говорил по-немецки. Она с улыбкой слушала, хотя, как мы прекрасно знали, ни слова не понимала. Нас зовет тетя Наташа, и вот мы все стоим у перил, рассматривая незнакомый город, который все растет и растет, медленно разворачиваясь и заполняя собой весь горизонт. Уже можно разглядеть высокий причал, на котором толпятся люди. За ними всякие краны, лебедки, склады, узкие улицы с тесно обступившими их высокими, темными от времени и непогоды домами. «Ревель», — слышим мы название города.

«Рюген» останавливается у причала. Летают канаты, разворачиваясь на лету, как лассо, брошенное искусной рукой прекрасной мексиканки Исидоры Каваруббио де Лос Льянос из «Всадника без головы», и обвиваются вокруг толстых кнехтов. Матросы суетятся, кричат, пароход вздрагивает и начинает крупно дрожать. «Это капитан приказал дать задний ход», — шепчет мне Тин в страшном ажиотаже. Толчка мы не ощущаем. Внизу разверзаются перила, и широкий мостик ложится на причал. Люди с чемоданами и баулами начинают поспешно сновать туда и назад. Стоящие на пристани извозчики оживляются, делая пригласительные жесты. Приехавшие рассаживаются по экипажам, и вот уже пристань пустеет. Проходит довольно много времени, и мы уже начинаем скучать. Вдруг невероятный, страшный рев раздается над самой моей головой. Мне кажется, что рухнул пароход и само небо сейчас повалится на меня. Инстинктивно я приседаю, схватившись обеими руками за голову, чтобы предохранить ее от падающих обломков. Я приоткрываю зажмуренные глаза и вижу испуганное, но смеющееся лицо Тина с открытым ртом — он кричит что-то, но я ничего не слышу, как будто бы это «Тарзан от обезьян» в немом фильме издает свой победный клич. Вдруг рев так же внезапно, как начался, прекращается, и в наступившую тишину неожиданно громко врывается тонкий голос Тина: «Пароход, — вопит он, — это гудок парохода!» Оказывается, «Рюген» дает первый предупредительный свисток, если можно назвать свистком этот победно и мощно звучащий рев… кого? «Да это же голос самого моря, — думаю я. — Так кричат морские пароходы, прощаясь с берегом и приветствуя свободное и гордое море».

Гудок ревет еще раз и еще. Я уже не боюсь, и все-таки какие-то мелкие мурашки пробегают холодными лапками по спине уже от чистого восторга. Легкий озноб охватывает уже всю меня — незабываемое, непередаваемое ощущение.

Мостки убраны, перила закрыты, пароход снова крупно дрожит.

Вдруг смех, крики: «Смотрите! Смотрите!» Мы глядим на пристань, и что же мы видим: во весь опор мчится извозчик, экипаж подпрыгивает на булыжной мостовой, но извозчик все нахлестывает и нахлестывает лошадь. В коляске, стоя от нетерпения, находятся четверо мужчин с чемоданами. Пассажиры «Рюгена» сразу понимают, в чем дело, — эти люди опоздали на пароход. Несчастные! — ведь второй рейс только через неделю! Извозчик резко тормозит у самого причала. Мужчины на ходу соскакивают, хватают чемоданы, подбегают к краю, но — пропасть между бортом и причалом все расширяется, она уже достигла метра, а может быть, и двух… А незадачливые пассажиры схватили свои чемоданы, которые поставили было на землю, и стали кидать их через перила. Побросав багаж, трое мужчин хватают четвертого — один за руки, другой за ноги, третий придерживает для чего-то голову. Они отрывают его от земли, раскачивают и вдруг кидают на пароход. Сверху мы увидели мелькнувшие судорожно растопыренные согнутые ноги, развевающиеся полы пальто как бы застыли над бездной. Слабонервные дамы из числа зрителей зажмурили глаза и вскрикнули. У нас с Тином глаза готовы, наоборот, выскочить из орбит. Тяжелый, какой-то деревянный грохот донесся снизу — это пассажир благополучно приземлился на палубе.