Текущие дела - Владимир Добровольский

— Есть еще порох! — как бы про себя заметил Должиков и повел пальцем дальше — по строчкам. Лицо у него было невозмутимо, а руки озабоченные — в движении, в беспокойстве. — Юркина смена! — досадливо прищелкнул языком. — Чепель, Булгак… Булгак, Чепель… Кого — кнутиком, а кому — пряничек. Близнюкова в святцы попала напоследок.

О том, что собирается переезжать куда-то насовсем, он, Маслыгин, впервые слышал, и сразу — гора с плеч: такое было чувство, ничем не затемненное.

Но в следующую минуту оно омрачилось.

Все говорили ему — не теперь, а тогда, и он говорил себе — и тогда, и теперь, что в гибели Геннадия Близнюкова вины его нет, и говорили не в утешение ему, и сам он себе говорил не в утешение, а сообразуясь с неоспоримой логикой: кто мог предвидеть, что так случится? На эту логику он опирался годами, как хромой на костыль, и вдруг, когда нужда в костыле отпала, гора свалилась с плеч и нежданное известие как бы освободило его от неоплаченного долга, который невозможно, нечем оплатить, — тут-то, вопреки логике, логика пошатнулась, будто неоплаченный долг грозил стократно возрасти с Зининым отъездом. В этом не было никакой логики.

— Что мы уже полмесяца живем без рекламаций, об том не пишут, — сказал Должиков, переворачивая страничку.

И все же логика была: освобождаясь от неоплаченного долга, он, Маслыгин, окончательно снимал с себя нечаянную вину, как будто бы вина эта существовала и ощущалась только при Зине, а без нее, когда уедет, исчезнет — ни ощущаться, ни существовать уже не могла. Но это был самообман. Обманывался он потому, что смешивал вину свою, нечаянную, но все же отягчающую душу, с душевным неудобством, которое испытывал всякий раз при виде Зины. И потому свалилась гора с плеч, что так было удобней ему: без Зины. Он думал не о вине своей, нечаянной, а о своем удобстве. Вот почему — гора свалилась, а тяжесть осталась.

Но тут-то он подумал еще и о том, что вина его не так уж и нечаянна. В мгновенном и жестоком озарении увиделся ему тот давний вечер перед Новым годом и выстроились в горький ряд те обстоятельства, которые побудили его просить Геннадия о дружеской услуге, и обстоятельства эти показались теперь и не вескими, и не существенными, и не серьезными. Он не должен был посылать Геннадия вместо себя. А он послал, не поехал, поленился, быть может, и даже, быть может, ухватился за подвернувшийся предлог, чтобы только не поехать. Вина лежала на нем, и ровно ничего не значило, здесь ли Зина или где-то далеко, за тридевять земель.

— С этим все! — захлопнул Должиков блокнот, потянулся, будто после трудной работы, осведомился озабоченно: — Как мыслишь себе, Виктор Матвеевич? Обменяемся мнениями? Или заодно уж — на бюро?

Предполагалось обменяться — нынче же, и он, Маслыгин, был к этому готов, — еще в тот день готов, когда говорили с Должиковым о Подлепиче, о премии, когда прекраснодушию, собственному, дан был бой.

Теперь воинственности поубавилось, или вовсе она испарилась; обмениваться мнениями? — он был не готов! Он обнаружил родственность своих побуждений, которые, казалось бы, никак не соотносились: желание освободиться от неоплаченного долга, избавиться от вечных угрызений совести, стремление к душевному удобству, к тому, в чем справедливо упрекнул его Подлепич. Теперь он мог бы даже углубить упрек Подлепича, вскрыть суть: не потому переменился к людям, что стал мудрее, зорче, требовательней, строже, а потому, что — незаметно для себя — стал относиться к ним утилитарно. Пока они безгрешны, безотказны, он друг им, а чуть что… Ему необходимо было, чтобы они бесперебойно, безупречно работали на завод, на цех и, стало быть, на него, не доставляя, стало быть, ему хлопот или неприятностей, а всякий перебой — минус для него, и те же, которые вчера еще были дороги ему, сегодня, послабев либо оступившись, теряли свою человеческую ценность в его глазах. Он растерялся, когда увидел себя таким, — это Подлепич помог ему увидеть.

И то, что он надумал в тот день — после разговора с Должиковым о Подлепиче, о премии, о выводах комиссии — тоже было чем-то вроде костыля, на который он намеревался опереться и, вооружившись дубинкой, помахать ею для острастки, а кое на кого и обрушить ее, чтобы не уличили в мягкотелости, в попустительстве прогульщикам и пьяницам, в пренебрежении выводами комиссии. Он тогда после долгого раздумья вообразил, будто рисует свое собственное, своим умом надуманное, а на самом деле — подобно дочурке Подлепича — только обводил, — тешиться этим было пристойно ли?

— Давай-ка уж заодно — на бюро, — ответил он Должикову. — А ты покамест подтягивай Юркину смену.

25

Года три назад, когда Дусина болезнь не зашла еще так далеко и Дуся подолгу бывала дома, хотя уже и не вставала, жили вроде бы одной семьей: с работы Зина — сюда, на работу — если днем — отсюда, и лишь ночевать — к себе, чтобы не тесниться.

Тогда он этому не придавал значения, а потом уж заметил, что в тот год частенько заговаривала Дуся о смерти, причем — легко, даже весело, как бы шутя, но прошло некоторое время, становилось ей день ото дня хуже, и прекратила об этом, напротив — загадывала всякое вперед, строила дальние планы. Например: как они будут Лешку женить, или представлялась наставницей в Оленькиных школьных занятиях.

А в тот год, сравнительно еще благополучный, смутила она однажды и Зину, и его, да как смутила! — жестоко, не только в краску вогнала. Они, конечно, набросились чуть ли не затыкать ей рот, но она — свое: дескать, умру вскорости, не жилица я, это все понимают и вы понимаете, а вам-то, сказала, жить, и Юре, и детям, и тебе, Зина, так ты уж Юру в беде не оставляй, ты ведь ему симпатизируешь, знаю, и дети к тебе привязаны, и мне бы спокойней знать, что он с тобой, когда умру, не с кем-то чужим. Зина вспыхнула тогда: что́, мол, за фантазии такие-растакие, замолкни, а то уйду и больше не приду! А Дуся не замолкала, улыбалась: завещание, мол! Мука была — такие разговорчики; у него слезы наворачивались на глаза, но молчал, не находил, что сказать.

Потом, слава богу, заглохло это — и не вспоминали; Зинка мне сестра, говорила Дуся, родная, родней быть не может, и ты, Юра, будь ей братом, родным, помни.

А у него и без Дусиных заклинаний были братские чувства к Зине, и в первый месяц после несчастья, когда она, не опомнившись еще, ходила сама не своя, он всякий раз утешал ее, но не словами, слов-то нету таких на свете, а так: то обнимет чуть-чуть, то погладит. Тогда — в Зинином беспамятстве, в обоюдном горе — эта братская нежность была дозволена ему, а потом как бы вошла в обычай. Нежничая так, он ни о чем, кроме горя, обрушившегося на них, не думал и ничего другого не чувствовал, кроме желания утешить ее, но позже стал чувствовать другое. Однажды она в испуге подняла на него глаза: «Ты что?» Тоже, видать, почувствовала, что нежничает он не так, как прежде. Не бойся, успокоил он ее, ты ж мне сестра. Все-таки, братик, сказала она, давай полегче, не прижимай. Посмеялись тогда, — горьковат был смех, — и на том его нежности с ней закончились. Как только выбил из себя эту дурь, так сразу враждебен стал к Зине, будто она виновата была, что здорова, цветет, а Дуся больна, увядает. Эта враждебность со временем тоже вошла в обычай, но Зина не обижалась на него, словно бы понимая, отчего он переменился. Так было лучше для них обоих.

Так бы и продолжалось оно бесконечно, не вздумай она уезжать.

Но всему приходит конец — и хорошему, и плохому, и разумному, и безрассудному, а он не мог сказать, чему пришел конец — тому или этому, и какая полоса началась — та или эта, потому что все перемешалось. Он лишь безрассудность мог отместь, не раздумывая, а хорошего уже не ждал. Жизнь его сложилась таким печальным образом, что в последние годы стало постоянным, преобладающим и, собственно говоря, привычным состояние душевной угнетенности. Передать это словесно он тоже не мог: в постоянстве было свое непостоянство — множество разноречивых переливов, и приливы, конечно, и отливы. Не было бы отливов, не выдержали бы нервы. Физическую боль — и ту медицина рекомендует снимать. Он поднаторел теперь в медицине. Но тут не промедол нужен был ему, не морфий, а отвлекающие средства, которых, конечно, не счесть. Легче всего, когда работается с удовольствием, но не всегда так работалось. Сутки-то круглые, а круглые сутки работой себя не займешь. Это было у него как Дусина болезнь — в точности, да и связано-то неразрывно с Дусей: лучше, хуже, легче, тяжелее, отпускало, вновь прижимало, но избавления не было, с этим жить суждено было до последних дней и знать, что возврата к выздоровлению, равновесию, спокойствию быть не может, и по-настоящему лучше уже не будет, а только хуже.

Но и от счастья своего ждал только несчастья.