Серебряные коньки - Мэри Мейпс Додж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За последние четыре дня бедной девочке пришлось нести непосильное бремя. Все это время она была для матери послушной маленькой служанкой. Днем утешала и подбодряла бедную женщину, помогая ей во всем, а долгими ночами дежурила вместе с нею. Она знала, что сейчас происходит что-то ужасное и таинственное, такое ужасное и таинственное, что даже ласковый, добрый Ханс не решился объяснить ей, в чем дело.
Потом явились и другие мысли. Почему Ханс ничего не сказал ей? Как не стыдно! Она не ребенок. Это она отняла у отца острый нож. Она даже отвлекла его от матери в ту ужасную ночь, когда Ханс, хотя он такой большой, не смог ей помочь. Так почему же с ней обращаются так, словно она ничего не умеет?
О, как тихо… и какой холод, какой жестокий холод! Если бы Анни Боуман не ушла в Амстердам, а осталась дома, Гретель не чувствовала бы себя такой одинокой. Как мерзнут ноги… Не от этих ли стонов ей кажется, будто она плывет по воздуху?..
Нет, так не годится… Матери с минуты на минуту может понадобиться ее помощь!
С трудом приподнявшись, Гретель села прямо, вытерла глаза и удивилась – удивилась, почему небо такое яркое и синее, удивилась тишине в домике и больше всего смеху, который то громче, то тише раздавался вдали.
Вскоре она снова упала на землю, и мысли все больше мешались и путались в ее помутившейся голове.
Какие странные губы у меестера! Как шуршит гнездо аиста на крыше, словно нашептывая ей что-то! Как блестели ножи в кожаном футляре – пожалуй, еще ярче, чем серебряные коньки. Если б она надела новую кофту, она бы так не дрожала. Эта новая кофта очень красивая… Единственная красивая вещь, которую Гретель носила в жизни. До сих пор Господь хранил ее отца. Он и теперь сохранит, только бы ушли те двое.
Ах, сейчас меестеры очутились на крыше! Они карабкаются на самый верх… Нет… это мама и Ханс… или аисты… Темно, ничего не разберешь. А бугорок трясется и качается так странно… Как нежно поют птички! Это, наверное, зимние птички – ведь воздух прямо кишит ледяными снежинками… Да тут не одна птичка… их целых двадцать… «Послушай их, мама!.. Разбуди меня, мама, перед состязаниями… я так устала все плакать и плакать…»
Чья-то рука твердо легла на ее плечо.
– Вставай, девочка! – крикнул ласковый голос. – Нельзя так лежать, ты замерзнешь.
Гретель медленно подняла голову. Хильда ван Глек наклонилась, глядя ей в лицо добрыми прекрасными глазами. Но Гретель это не показалось странным – ведь она и раньше не раз видела это во сне. А сейчас ей так хотелось спать!
Но ей и не снилось, что Хильда будет так грубо трясти ее, поднимать насильно, – не снилось, что она услышит, как Хильда твердит:
– Гретель! Гретель Бринкер! Проснись же, проснись! – Все это было наяву.
Гретель подняла глаза. Прелестная, хорошенькая девочка все так же трясла, терла, чуть не колотила ее. Наверное, все это сон. Да нет, вот и домик… гнездо аиста… и карета меестера у канала. Теперь Гретель все видела ясно.
В руках у нее покалывало, ноги дрожали… Хильда заставила ее сделать несколько шагов. Наконец Гретель начала приходить в себя.
– Я заснула, – пролепетала она, запинаясь, и, очень смущенная, обеими руками протерла глаза.
– Да, вот именно, и слишком крепко заснула, – улыбнулась Хильда побелевшими губами. – Но сейчас тебе лучше… Обопрись на меня. Гретель… вот так… а теперь двигайся. Скоро ты настолько согреешься, что тебе можно будет сесть у огня… Давай я отведу тебя домой.
– О нет, нет, нет! Только не туда! Там меестер. Он услал меня прочь!
Хильда удивилась, но решила пока не просить объяснений.
– Хорошо, Гретель… Старайся идти побыстрее. Я уже давно заметила тебя здесь на бугорке, но думала, что ты играешь… Вот так… двигайся…
Все это время добрая девочка заставляла Гретель ходить взад и вперед, поддерживая ее одной рукой, а другой стараясь изо всех сил стащить с себя теплое пальто.
Но Гретель внезапно догадалась, зачем она это делает.
– О, юфроу! – крикнула она умоляюще. – Пожалуйста, и не думайте об этом!.. Пожалуйста, не снимайте его с себя! Я вся горю… я, право же, горю… Нет, не то чтобы горю, но меня всю как будто колет иголками и булавками… Пожалуйста, не надо!
Отчаяние бедной девочки было так искренне, что Хильда поспешила успокоить ее:
– Хорошо, Гретель, не буду. А ты побольше двигай руками… вот так. Щеки у тебя уже красные, как розы. Теперь меестер, наверное, впустит тебя.
Непременно впустит… А что, твой отец очень болен?
– Ах, юфроу, – воскликнула Гретель, снова заливаясь слезами, – он, должно быть, умирает! Сейчас у него там два меестера, а мама сегодня все молчит… Слышите, как он стонет? – добавила она, снова охваченная ужасом. – В воздухе что-то гудит, и я плохо слышу. Может быть, он умер! Ох, если бы мне услышать его голос!
Хильда прислушалась. Домик был совсем близко, но из него не доносилось ни звука.
Что-то говорило ей, что Гретель права. Она подбежала к окну.
– Оттуда не видно, – страстно рыдала Гретель, – мама залепила окно изнутри промасленной бумагой! Но в другом окне, на южной стене, бумага прорвалась… Пожалуйста, загляните в дырку.
Хильда, встревоженная, пустилась бегом и уже обогнула угол, над которым свешивалась низкая тростниковая крыша, обтрепавшаяся по краям. Но вдруг она остановилась.
«Нехорошо заглядывать в чужой дом», – подумала она. Потом тихонько позвала Гретель и сказала ей шепотом:
– Загляни сама… Может быть, он просто заснул.
Гретель бросилась было к окну, но руки и ноги у нее дрожали. Хильда поспешила поддержать ее.
– Да уж не захворала ли и ты? – ласково спросила она.
– Нет, я не больна… только сердце у меня сейчас ноет, хотя глаза сухие, как у вас… Но что это? И у вас глаза уже не сухие? Неужели вы плачете из-за нас? О юфроу… – И девочка вновь и вновь целовала руку Хильды, стараясь в то же время дотянуться до крошечного оконца и заглянуть в него.
Рама была сломана и починена во многих местах;
