Пастораль сорок третьего года - Симон Вестдейк

— Оставь! — приказал Кохэн. — У нас нет времени. Теперь они знают, где мы. Открывай люк, скорее! Так, хорошо, Яп. Вперед, мальчики! Речь идет о жизни и смерти, торопитесь…

Один за другим они прыгнули в убежище, опустили крышку люка и задвинули засов. Под толстым слоем сена люк был незаметен. Грикспоор вытащил свой фонарик: слабый луч осветил душную яму, боковые стены которой были закреплены подпорками, прогнившими в одном месте; через брешь в подземный ход можно было пробраться только ползком. Рядом с брешью со стороны хода висел большой мешок с песком: теоретически считалось, что его можно развязать одним рывком, и тогда песок засыпает отверстие. На практике им удавалось сделать это в одном случае из трех.

— Опять барахлит, — произнес Ван Ваверен, имея в виду замигавший фонарик Грикспоора.

Грикспоор стукнул фонариком по левой руке: он погас, потом снова вспыхнул, слабо мигая.

— Неужели они схватили Мертенса? — спросил он. — Тогда все пропало…

Никто не проронил ни слова. Ван Ваверен испугался больше всех: у него дрожали губы, он не отрываясь смотрел вверх, на люк над своей головой. Кохэн положил руку на плечо Грикспоору и прошептал:

— Мы ничем не можем помочь Мертенсу, Яп. Здесь мы в безопасности, было бы безумием выйти наверх. Мы в безопасности, мальчики, сидим здесь, как в крепости. Я заяц! Пусть попробуют…

— И все же я пойду посмотрю, — упорствовал Грикспоор. — Проберусь по ходу до ручья и обратно.

Он уже лежал у бреши, освещая фонариком начало хода.

— Остановись! — запротестовал Кохэн. — Ход ненадежен, эти саботажники-крестьяне сделали его кое-как. К тому же мы тогда останемся без света. — И словно магическая сила таилась в его словах, фонарик погас, как только он произнес их. Грикспоор шепотом выругался, стукнул пару раз своим любимцем по руке, но напрасно.

— Я пошел, — сказал он и в темноте скользнул в брешь.

В этот момент над их головами раздались шаги и кто-то стал открывать люк. Трое в убежище сразу решили, что вернулся Мертенс и хочет спрятаться. Потом что-то заскрипело. Ван Ваверен не выдержал, нащупал отверстие и стал пролезать в него; Кохэн последовал за ним. Над головой заскрипело еще громче, засов был ненадежен — самоделка Мертенса. Яркий луч упал в убежище, но осветил лишь подметки ботинок Кохэна. Тут вниз прыгнули сразу двое. Ван Ваверен и Кохэн еще немного проползли на четвереньках; ослепленные ярким светом, они забыли о песке, а теперь было поздно развязывать мешок. Они одновременно поднялись на ноги, стукнувшись головами. Сзади раздалось немецкое ругательство и окрик! «Стой, буду стрелять!»

Между тем Грикспоор дошел уже до середины хода. Он шел, натыкаясь на подпорки, полусогнувшись, так как ход был очень низким. Страха он не испытывал; ему хотелось выручить Мертенса, которому грозила наибольшая опасность, если он попадет в руки мофов. Не думай он об этом, он, возможно, боялся бы. Но когда он увидел свет и услышал окрик, он все же испугался и бросился бежать. На бегу он очень сильно стукнулся головой, подумал было, что ранен, но побежал дальше под градом земли и камней. Сзади что-то грохнуло, и свет пропал. И снова грохот и шум за спиной, как при землетрясении. Ему не пришло в голову, что ход мог обвалиться.

Добравшись до канавы, он выполз наверх и оказался между конюшней и стогом сена. Они были залиты лунным светом. Полицейскую машину он не заметил и не услышал ничего, кроме отдаленного гула пролетавшего ночного истребителя. Очень осторожно, с испорченным фонарем в одной руке и ножом в другой, он прокрался за стогом сена к гумну, ворота которого оказались растворенными. Сквозь них пробивался свет, видимо из дома. Слышались голоса. Входная дверь была закрыта. Где Мертенс? На ферме или на другом берегу? Слева за спиной раздался шум, из амбара вышла группа людей — четыре солдата с револьверами вели связанных Кохэна и Ван Ваверена. Отворилась входная дверь, и свет упал во двор — несколько электрических лучей, перекрещиваясь, шарили в темноте. Ему показалось, что на пороге стоят шестеро вооруженных людей. Они кричали. Тут ему снова стало страшно. Он повернул назад и побежал к ручью. Сзади раздалось: «Стой! Стреляю…» Раздался выстрел, где-то залаяла собака. Он уже добежал до ручья и хотел прыгнуть в жидкую грязь, чтобы выбраться на другую сторону и спрятаться в зарослях камыша (возможно, Мертенс уже там и он подаст ему знак свистком). Но тут вторым выстрелом его ранило в спину повыше ключицы, он прыгнул, но упал лицом прямо в грязь. Он потерял сознание от боли раньше, чем почувствовал, что уже не может дышать.

ПОДПОЛЬЩИКИ И ИХ ПОМОЩНИКИ

Во вторник в половине восьмого вечера Схюлтс отправился на далекую приречную улицу. Эта улица напоминала деревню: камышовые крыши, палисадники с георгинами и подсолнухами, ухабы на дороге, совершенно беспорядочная застройка. Дом, перед которым он остановился, был побольше других, но зато самый запущенный. Над облупившейся дверью висела вывеска с нарисованным золотым львом, поднятый хвост которого вместо кисточки венчала звездочка. По углам и вокруг двери был выложен рельефный орнамент из крупной квадратной плитки, красной в середине и ярко-синей по краям. Одну из плиток заменяла мемориальная дощечка, на которой сообщалось, что первый камень этого дома заложен 8 марта 1874 года шестилетней Баудевиной Хаммер. Эта Баудевина, бабушка теперешнего владельца дома, не могла и предположить, что когда-нибудь ее внучка и тезка Баукье еженедельно будет разносить в своей почтовой сумке шифровки в конвертах министерства связи. Однажды она сунула туда большой военный револьвер, полученный от брата Эверта в личное пользование. Старая Баудевина не одобрила бы этого.

Эверт Хаммер был единственным местным подпольщиком, с которым Схюлтс поддерживал связь. Как-то вместе с Ван Дале он разговорился с ним. Тогда они, измотавшись от долгих скитаний вдоль реки, зашли в кафе «Золотой лев» выпить по кружке пива. Объявление на левом окне «Евреям вход воспрещен» ничего не говорило об истинных взглядах хозяина, который вскоре после знакомства признался им, что не только ничего не имеет против евреев, но и как раз наоборот. На первых порах он в пику немцам вместо ненавистной дощечки повесил другую, красиво написанную от руки: «Японцам вход воспрещен». Она провисела целый день, но ему здорово влетело. Впоследствии Схюлтс из разговора с глазу на глаз узнал о нем еще кое-что, в частности его кличку, Тоонтье, имена друзей. Он не имел ничего против связного в городишке, который мог предупреждать о готовящихся облавах и пригодиться во время вторжения. Главной достопримечательностью дома показалась ему Баукье, почтальонка с ярко-красными пухлыми губами на длинном, испанского типа лице. Субботними вечерами, когда она ходила, распустив волосы, у нее был прямо-таки зловещий вид.

Сам Хаммер, невысокий стройный мужчина с маленьким ртом и густыми черными бровями, рядом с ней казался серым мещанином, хотя на самом деле не уступал ей ни в чем. Он носил старомодный галстук-бабочку, а когда смеялся, то жмурил глаза и все его лицо сжималось в одну большую складку. Так случилось и в тот раз, когда Схюлтс заговорил о другой достопримечательности дома — невероятном беспорядке, царившем в «Золотом льве». Все кругом было покрыто пылью и засижено мухами вплоть до золотого (то есть медного) льва, красовавшегося на полочке возле буфета; на буфетной стойке всегда возвышалась гора грязных пивных кружек, а на столе в бильярдной агрессивно громоздилась швейная машина. Но Хаммер не довольствовался этим и старался изо всех сил, чтобы кафе пустовало: в зале стояло всего четыре столика с шестью стульями, два из которых были сломаны. В остальной части дома тоже все было захламлено и запущено: в уборной можно было сломать шею о швабры, а ведущая наверх лестница, на которую попадали через проем в побеленной и до середины облицованной кафелем стене коридора, всегда была заставлена пустыми бутылками и грязной посудой. Можно лишь гадать, что сказала бы обо всем этом старая Баудевина, но ее потомок, оказывается, держал ответ наготове. На вопрос Схюлтса, сколько посетителей в год он отпугивает таким образом от своего заведения, Хаммер ответил: «Таким путем мы отпугиваем мофов. За нами не замечено ничего предосудительного, и они уже несколько раз пытались забрать кафе под „зал отдыха“ для вермахта. А мы всегда собираемся здесь наверху, в гостиной, там у меня великолепный тайник. Появятся в кафе немцы, и нам будет уже не так удобно». Схюлтс подумал, что Баукье, наверное, распускала волосы тоже для устрашения немцев.

В гостиной с расставленными вдоль стен лишними стульями из кафе — с промежутками у входов в тайник — Схюлтс сидел в тот вечер за большим столом красного дерева в роли председателя, которую он возложил на себя сам. Кроме Эверта Хаммера, его руководству доверились торговец цветами Баллегоойен, тучный пятидесятилетний блондин, почти беззубый, с беспрерывно движущимися руками, словно гребущими или подбирающими что-то; настройщик Эскенс, невзрачный субъект, робкий и покорный на первый взгляд, но временами мечущий молнии из самых злобных голубых глаз, какие только можно себе представить. Оба имели веские основания для злобы: единственного сына Баллегоойена немцы расстреляли год назад по обвинению в саботаже, а у Эскенса на войне погиб брат. Баллегоойен назвался Роозмансом, а Эскенс — Флипом. Эти клички они сообщили Схюлтсу сразу же после осмотра тайника, который действительно оказался замечательным — он занимал примерно полкомнаты и имел выходы в три остальные части дома, включая буфет внизу. Схюлтс отрекомендовался как Баудевейн. Ему казалось лишним скрывать от таких крайне верных людей свою кличку, которая, кстати, еще ни разу не упоминалась по радио. Эскенс, о котором он уже слышал раньше, произвел на него самое благоприятное впечатление; Баллегоойен казался несколько вялым, но был, видимо, необходимым противовесом маленькому агрессивному настройщику, который начал свою подпольную деятельность в июне 1940 года с открытого оскорбления энседовцев, издавая на улице звуки, происхождегие которых объяснял потом немецкому судье плохим пищеварением. Вернее, этот довод приводил его адвокат, так как сам он не пожелал разговаривать с немцами. Его энергию удалось направить по правильному руслу. Пока Хаммер разливал чай, Схюлтс думал над тем, как удивительно наружность и профессии маскируют эту тройку: владелец заведения, закрытого для евреев, с внешностью церковного служки; торговец розами и лилиями — на первый взгляд само воплощение доброты; и настройщик, которого любой, кто не потрудился бы заглянуть к нему в душу, принял бы за трусливого штрейкбрехера. Эти мысли развеселили Схюлтса, и он чуть было не сказал «не начать ли наше собрание с молитвы, господа», но вовремя вспомнил, что подпольщики в городке были верующими.