Годы оккупации - Эрнст Юнгер

Крестьяне снова в поле, хотя у них расположились на постой пирующие орды. Что будет с урожаем, неизвестно. Но крестьянин с плугом, пашущий свое поле, в то время как по дорогам идут войска, представляет собой мощный образ неустанного хода, непрерывного продолжения, настойчивости человеческих усилий, которые так часто оказываются тщетными и которые тем не менее важнее, утешительнее и имеют более прочную и глубокую основу, чем прогресс, который, скорее, от нее отдаляется. Пахарь возвращается; я видел его во время наступления во Франции, и говорят, что он пролагал свои борозды между враждебными армиями, сходившимися к полю при Ватерлоо.

Завтрак разделяли с нами двое заключенных, освободившихся из лагеря Бельзен. У одного было пергаментное лицо, продубленная взрывами, сильными ожогами и обморожениями кожа. Он находился в заключении с 1939 года, в последние годы в должности капо при кухне, т. е. занимал привилегированное положение, что и сохранило ему жизнь. Я подробно расспросил обо всем этого человека, прошедшего через ряд лагерей. Сейчас наконец правда про эти места вышла на яркий свет, сменив собой слухи. Мы узнаем подробности гнусного устройства этих подлейших заведений, всю грязь их практического существования, достижения по части экономии. Свет приносит полное разоблачение, в то время как слухи оставляют слушающему возможность создать в уме, хотя и ужасную, но воображаемую картину. Я вспомнил Манца, он отсидел там больше года, но ни разу, даже за рюмкой, не решился обмолвиться ни о чем ни единым словом, кроме мрачных намеков. От намеков в случае чего еще можно отпереться, а от деталей нельзя. Однажды, когда мы в уютной компании сидели в «Рафаэле», проводя время за обычными разговорами, он вдруг поднял вверх палец: «Ничего не говорить!» Казалось, что из самых потаенных глубин его души поднялось на поверхность что-то невыразимое и на мгновение прервало все шутки, словно совиный крик. Он это видел и поплатился за это одним глазом.

Близ Гросхорста один американец занялся частным промыслом. Выйдя из машины, он, угрожая автоматом, останавливал людей и отнимал у них часы. Все-таки лучше, чем если бы он снимал у них скальпы.

Разбирая письма и старые записи, я нашел там цитату, лет десять назад выписанную из сочинения Кассиана[23] об устройстве монастырей:

«Ибо не победив свою плоть, нельзя вести праведную борьбу».

Дороги все еще переполнены выходцами из концентрационных лагерей. Те, кто думал, что страну наводнят шайки грабителей, насколько я могу судить отсюда, ошиблись в своих предсказаниях. Эти люди, скорее, кажутся мне радостными, словно восставшие из мертвых. Утром к нам на двор зашли шестеро евреев, освобожденных из Бельзена. Самому младшему было одиннадцать лет. С изумлением ребенка, никогда не видевшего ничего подобного, он жадно разглядывал детские книжки. Наша кошка также вызвала у него величайшее удивление, словно перед ним предстало некое поразительное фантастическое существо.

Эта встреча потрясла меня; я словно заглянул в окно, через которое стала видна вся бездна пережитых ими лишений. «Число пострадавших не имеет значения» — вот еще одно высказывание, которым я понапрасну подставил себя под удар критики. Но она справедлива даже в психологическом плане, поскольку только вид отдельного человека, нашего ближнего, способен дать нам понятие о всемирном страдании. В богословском плане она означает, что отдельная личность может взять на себя страдание миллионов, стать равновесной ему, преобразить его, придать ему смысл. Это образует барьер, потайную камеру-одиночку посреди статистического, бескачественного, плебисцитарного, пропагандистского мира с пошлой моралью, в котором люди боятся слова «жертва». Но и в наши дни чудовищная сумма страданий обретет смысл только при условии, если мы увидим, что были люди, которые из области чисел перешли в область значения. Только это и может возвысить над катастрофой и вывести ее за пределы пустого круговращения, из того водоворота, в который втягиваются все новые толпы мстителей.

Как сообщают русские, они обнаружили в Берлине трупы д-ра Геббельса и его семьи, которые умерли, приняв яд.

Я снова размышлял над отдельными этапами этого знакомства. Оно началось со шпандауского диссонанса и закончилось шесть недель тому назад, когда он запретил упоминать обо мне в прессе в связи с моим днем рождения.

Франке, погибший впоследствии на посту командира южноамериканской канонерки, все время приставал ко мне, чтобы я сходил на собрание, где выступал Геббельс, хотя и знал, что я не ожидал от этого ничего замечательного. Однажды мы все-таки поехали в Шпандау.[24] Вероятно, это было довольно скоро после того, как знаменитый «доктор» перебрался в Берлин. По крайней мере зрелище оказалось поучительным: как этот маленький кобольд сумел захватить массу, в значительной части представлявшую «коммуну», как он ее повернул и привел в исступление. Такого у нас вообще, и в частности в Пруссии, не видывали. Социал-демократы, напротив, строили свои выступления как научно-просветительские. Тут коммунисты поняли, что они упустили, и начали подражать, но они уже опоздали. Потом я также слышал речь Тельмана, в которой тот говорил об Ульрихе фон Гуттене[25] и немецкой свободе. Сделай он это лет на десять раньше, во времена «Крейсера Потемкина», это произвело бы фурор.

Потом мы иногда тоже посещали собрания обеих партий в «Шпортпаласте», которые протекали очень похоже как по технике, так и по господствующему настроению семейственности, напоминая большие палаточные лагеря, в которых народ братается под звуки маршей. Новинкой было также появление фанатически настроенных женщин.

«Этот перехватит у них революцию» — примерно так можно выразить настроение, с которым я слушал д-ра Геббельса в Шпандау. Возможно, как оратор он никогда больше не достигал таких высот, как в тот раз — я говорю не про мастерство, а про силу непосредственного воздействия. Один из секретов этих людей состоял в том простом факте, что у них было больше живой хватки. «У правительства не хватает духу меня расстрелять, однако в этом вопросе между нами нет взаимности». Кажется, это было сказано где-то в Южной Америке. Они столкнулись с республикой, в которой имелись либералы, но почти не было республиканцев, за исключением отдельных личностей вроде Отто Брауна,[26] который тщетно призывал произвести целительное кровопускание. Само по себе положение складывалось не так уж безнадежно для правительства, будь оно только порешительнее. Как-никак две экстремистские массовые партии все же лучше, чем только одна. Однажды их колонны сошлись друг против друга на площади Александерплац. И я увидел, в чем, кстати, нисколько не сомневался, как нескольких полицейских сотен хватило, чтобы их развести и управиться с обеими сторонами. Если ты крепко держишь ружье, то можешь погибнуть в бою, но если отдашь его, послушавшись болтунов, то будь готов к унизительным мерзостям.

Голос доктора не был топорно агрессивным, он был до гладкости тщательно выделанным, дисциплинированным. Это не был голос великого трибуна, неколебимо уверенного в своем послании, в той вести, которую он должен сообщить. Он был окрашен размышлением, навевал представление о многих часах, проведенных в аскетическом бдении и посвященных ученым изысканиям. Такой голос можно встретить у руководителей рекламных кампаний, у рекламных агентов «крупного калибра», которые приходят расхваливать сложные схемы страхования, а после их посещения ты обнаруживаешь, что впутался в систему долгосрочных выплат. Его образные выражения были лишь слегка, однако эффектно, огрублены, как например «лоб и кулак» вместо «головы и руки». В целом то, что он говорил, было несколько выше уровня понимания его слушателей, но все же доступно их восприятию. Притом доктор обращал внимание на то, как он одевался, носил синий костюм из хорошей материи. Однако не оставалось сомнения, что он свой человек; так мог бы одеваться сын простого механика, получивший высшее образование.

Это было одно из тех празднеств, на которых люди открывали для себя существование бесклассового общества. Это вызывало сильный порыв, прилив энергии. Ее кипение так и чувствовалось в огромном зале. В смысле стихийной силы, исторического сырья и его добычи из глубинных недр это было весьма удивительное зрелище. В деле агитации сторонников и соответствующих технических приемов они далеко обошли и буржуазию, да и коммунистов тоже. Те все еще никуда не ушли от классового государства. В идеологическом плане, правда, дело не пошло дальше перепева банальностей XIX века в обновленной аранжировке, а не то и вовсе сводилось к повторению старых азов, ведь с тех пор демократия осознала свой национальный характер. С этой точки зрения они отставали от марксизма. Но по сути дела не имело никакого значения, что именно говорит этот ловкий человечек. Порой у меня возникало такое ощущение, что он, словно дирижер, легкими мановениями руки управляет человеческим хором. Ну, я и ушел, не дожидаясь конца.