Ангел пролетел - Устинова Татьяна

– Это Шумаков, – сказал он быстро, – могу я поговорить с Екатериной Рождествиной?

– Здравствуйте, – выговорили в трубке, – впрочем, мы сегодня уже виделись. Вы что-то хотите мне сказать?

– Я хочу поговорить о вашем дедушке, – он специально говорил быстро, чтобы не было возможности отступить. – Боюсь, мне нужно… сказать вам… что…

– Что?

– Приезжайте, – предложил он, – приезжайте, и мы поговорим.

Она подумала какое-то время.

– Хорошо. Но не в больнице, если можно. Мне в больнице… плохо делается. Я подъеду, а вы выходите. У меня черная «Хонда». Джип.

– Я найду вас. – Тут вдруг Шумаков понял, что волнуется, как будто она назначает ему свидание.

– Через полчаса я подъеду.

Как он станет говорить ей, что деда убили? Как? Какие найдет для этого слова?

Он подошел к Сереже и из-за его плеча глянул в сад. Снег все летел и летел, и не было ему ни конца ни краю. Одинокий пес сидел под фонарем и мотал головой – стряхивал снег.

«Вот и я такой, – подумал Шумаков жалобно. – Сижу под фонарем, и снег на меня сыплется, и никому я не нужен, и есть мне охота, и никто не берет меня к себе, потому что у всех уже давно есть прекрасные принцы в кашемировых пальто».

«Хонда» у нее. Джип. Ишь ты!..

Мысли были дикие, но от них главврач чуть не заплакал, за что очень себя осудил.

Сергей Лебедев молчал и сопел.

В коридоре произошел какой-то шум, голоса вплотную приблизились, дверь распахнулась, и ввалилась небольшая толпа – все его сотрудники, которых он любил и которым доверял. Один из них прикончил беззащитного послеоперационного деда, и нагревшееся доказательство этому отвратительно оттягивало карман его хирургической робы.

Лебедев оглянулся, заулыбался и перестал изображать Наполеона.

Вся толпа осталась у дверей – впереди Нонна с пакетом и бутылкой, за ней Маша, дальше высоченный Глеб, Люся «старой закалки», Виктор Васильевич, до которого Шумаков еще не добрался со своими вопросами.

– Дмитрий Антонович, – начала Нонна. – Хоть до Нового года еще две недели с лишним, мы решили тебя сегодня поздравить. А то ты странный у нас какой-то, как в воду опущенный. Мы решили…

– Стоп, – сказал Шумаков. Скулы у него покраснели, и шее стало жарко. – Объясните мне, вы все объясните, как вот в это мусорное ведро попал этот пакет.

И он выхватил из кармана медицинский пакет и шлепнул его на стол. Пакет издал отвратительный звук.

– Именно этот пакет я поставил больному Рождествину. Кто его выбросил и зачем? Что вместо него капали больному?

В ординаторской сделалось тихо, как в гробу.

Шумакову всегда казалось, что самое ужасное в гробу – это тишина и темнота.

– Ну?

– Дмитрий Антонович, – внутри этой тишины выговорила Маша, Марья Петровна, – это я выбросила. Я знаю, что это не по правилам, но… это я.

Опять стало очень тихо, и только звякнул колокольчик на елке.

«Ангел пролетел», – почему-то подумал Шумаков, а вслух сказал, и не сказал, а загремел даже:

– Ты? Зачем ты с капельницы пакет сняла?

– Так больной же… умер. Я и сняла. Мне Лебедев сказал, что капельницу заберет, потому что в третьей палате держалка отвалилась, и я ему эту освободила. А пакет здесь выбросила… потому что…

– Ну?

– Не кричи, Дмитрий, – распорядилась Нонна Васильевна. – Муж ей позвонил. Она с пакетом прямо сюда и прибежала, к телефону. Он в полярной авиации служит и вернуться должен был только в феврале. А он прилетел. Сюрприз сделал. Вот она к нему и помчалась как полоумная. Вернулась и всем конфеты свои пораздавала, из подарка. На радостях.

Шумаков шумно выдохнул.

– А мне почему не сказала? Наврала, что за булкой ходила?

– Да вы же всегда громче всех кричите, что на работе никаких личных дел, – пробормотала Маша и всхлипнула.

– Как тебе скажешь, когда ты у нас – гроза! – поддержал Глеб. – Я тебя сам боюсь. К Шурке на свидание чуть не в окно лезу, черт!.. На тебя попадешь, мало не покажется!

Шумакову стало еще хуже, чем было.

– Значит, ты сняла пакет, когда он уже умер?! И никакой другой не ставила?

Маша посмотрела на него сочувственно и с некоторым подозрением, как на ненормального:

– А… зачем ему ставить, если он… умер уже?

Все разом зашевелились, словно выдохнули, и опять замерли. Нонна держала перед собой бутылку с шампанским, как брандспойт.

– Давайте дернем по глотку, – предложил Глеб, вышел из-за Нонниной спины и шлепнул на стол, рядом со злополучным пакетом, полбатона толстой вареной колбасы в целлофановой обертке, – пусть у нас до праздников больше никто не помрет!

– Он умер просто потому, что умер, – в ухо Шумакову сказала Нонна Васильевна и поставила наконец свою бутылку. – Не переживай ты так, Дмитрий!

Когда он скатился с крыльца, черная «Хонда» уже стояла неподалеку. Снег сыпался, падал на капот и медленно таял. Катя Рождествина сидела на корточках рядом с передним колесом и гладила по голове давешнего пса. Пес был здоровый, худой, со свалявшейся, как будто лишайной, шерстью.

Шумаков поскользнулся на ступеньке, чуть не упал, она подняла голову и посмотрела на него.

– Он пришел поздороваться, – сказала она про пса. – Про жизнь рассказать.

– Рассказал? – спросил Шумаков глупо.

Она кивнула. Ее замшевая перчатка с тонкой золотой цепочкой на запястье была в мокрой собачьей шерсти.

Ветер налетел, приналег, пес зажмурился и отвернулся.

Катя поднялась и посмотрела на Шумакова.

– Вы хотели меня видеть? Что-то случилось?

– Ничего не случилось, – выпалил Шумаков, ужасаясь тому, что говорит, – просто я хотел сказать вам, что ваш дед был чудесный человек. Изумительный.

Катя погладила подсунувшуюся собачью башку.

– Это точно, – сказала она задумчиво. – Вы только за этим меня позвали?

Шумаков кивнул.

В жизни не попадал в такие идиотские положения.

Пес переступил передними лапами. Совсем замерз, наверное.

– Поехали? – вдруг спросила Катя Рождествина, телевизионная ведущая. – Вы мне поможете его вымыть. На маму никакой надежды, и живет она далеко.

– Кого… вымыть? – не понял Шумаков.

– Его, – и она кивнула на пса. – Смотрите, какой грязный! Как же он будет в квартире жить?

– Вы хотите?..

– Его зовут Гриша, – торопливо перебила Катя. – По-моему, именно так его и зовут. Как вы думаете?

Шумаков посмотрел на пса. Пес посмотрел на него и вильнул хвостом со слабой надеждой.

– Пожалуй, – согласился Шумаков. – Пожалуй, Гриша.

– Ну, уж точно не Вася, – заключила Катя и открыла дверь в салон своего джипа. – Садитесь.

Под самый Новый год метель опять разгулялась, и радостно было думать, что праздник уже наступил, и можно никуда не спешить, и валяться хоть до завтрашнего вечера, и на дежурство Шумакову только третьего числа – вот когда!

На елке вздрогнул и тоненько прозвенел колокольчик.

– Ангел пролетел.

– Ты в них веришь?

– А ты нет?

Он пожал плечами.

– Я не знаю.

– Почему?..

– Не знаю, и все тут. Я же врач. И некрещеный даже. Мать в церковь ходит, ставит свечку за меня, а я так… Фома неверующий.

– А я верю в ангелов, – помолчав, сказала она с убежденностью, которая его насмешила. – Особенно на Рождество. Знаешь, я как-то чувствую, что они где-то близко.

Он завозился, свесился с дивана и стал шарить по полу. На ковре должны валяться джинсы, а в них должны быть сигареты. Ему очень хотелось курить, а вставать не хотелось. Он шарил, и под руку ничего не попадалось, а потом попалось холодное, мокрое и мохнатое.

– Фу!.. – сказал он мокрому и мохнатому. – Фу, на место!..

Горячий и влажный язык немедленно облизал ему физиономию, пес радостно задышал прямо в лицо, и Шумаков быстрым коротким движением погладил лобастую башку, а потом оттолкнул.

Ему не хотелось, чтобы Катя видела, как он гладит. Он боялся показаться сентиментальным.

Погладив, он подтянулся и вернул себя на диван.