Полигон - Александр Александрович Гангнус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вся эта пантомима, ясная всем, несомненно была направлена на то, чтобы что-то утаить от Вадима и именно от него, или по крайней мере, не впутывать его в некое внутреннее запутанное дело.
Каракозов представил Орешкина так:
— Новый сотрудник, в прошлом геолог и журналист, заниматься будет механизмами землетрясений… — После паузы и со значением, как показалось Орешкину: — С Лютиковым и Эдиком…
Никто из присутствующих не выразил ни удивления, ни восторга, ни недовольства. Взгляды всех выразили примерно одно и то же: «А, это то самое, мы так и думали».
И это было как-то очень похоже на пантомиму вокруг синяка Яши Силкина и, возможно, тесно с ней связано. А может быть, и неожиданное отсутствие Жени и Эдика — тоже часть всего спектакля? — мелькнуло в голове Вадима.
Вадима довольно непринужденно вовлекли в некий легкий разговор — о последних битвах на Всемирном геологическом конгрессе и Всесоюзном тектоническом совещании между сторонниками академика Ресницына, отрицающими как возможность перемещений материков, так и вообще роль горизонтальных сколько-нибудь значительных движений в твердых земных оболочках, — и входящими в силу апологетами новейшего варианта мобилистской глобальной тектоники плит. Тут Вадим блеснул: бывший ученик Ресницына и нынешний подопечный главного его противника Крошкина проявил абсолютную осведомленность, слегка развеселил присутствующих парой пикантных кулуарных деталей и чуть-чуть встревожил своей явной и безоговорочной приверженностью к мобилизму — здесь, чувствовалось, еще не сделали окончательного выбора. Провинция, как всегда, слегка отставала от центра.
Спорить с ним не стали, а настороженность и недоверие проявили косвенным путем, вполне изящно. Коллега-геолог Стожко из Душанбе прогудел:
— А вы историю со стрекозой слышали?
— С какой стрекозой?
— А год назад в университете был симпозиум, по зонам перехода от океана к континенту, ну и, ясное дело, весь главный сыр-бор опять был из-за этого, из-за движения континентов. Вы Новодымова знаете?
— Ну, как же. Везде выступает. По-моему, он того, с приветом.
— И не только по-вашему. Все знали, что он записался в прения, и дрожали: стащить его с трибуны нет никакой возможности. Он тогда уже был за мобилизм…
— Но какой-то уж очень разнузданный. Мобилисты всегда от него открещивались, — вставил Вадим на всякий случай.
— Еще бы, — ухмыльнулся Стожко. — Уж лучше прямой враг… Так вот, мой дружок Паша Флеров…
— Из Нефтяного института? Знаю.
— Он через месяц здесь будет, на облетах. Так Паша объявил, что он, на спор, не даст говорить Новодымову больше двух минут. С ним поспорили многие — ни один председатель никогда не мог стащить Новодымова с трибуны раньше чем через полчаса. Паша завелся, побежал организовывать — к Новодымову подошел, еще кое с кем поговорил. И вот дают слово Новодымову. А зал накален. Только что выступал фиксист и назвал мобилизм дурным сном, который вскоре попытаются все забыть. С места были крики, председатель стучал. Цирк! А тут еще Новодымов. Выходит с видом важным-важным — вот, мол, дураки собрались. И о чем спорят, когда все ясно.
— У него всегда такой вид.
— А тут — особенно. И объявляет Новодымов победительно, с торжеством, что вот только что в «Комсомолке» было сообщение, которое всем спорам кладет конец. На северо-западе Австралии, говорит, в карбоновых отложениях была, говорит, еще полвека назад найдена гигантская стрекоза — и по-латыни название. Зал замер. Интересно. Стрекоза, продолжает, значится в известных палеонтологических сводках. Вернее, половинка стрекозы — второй пары крыльев с частью туловища недоставало. И вот, говорит, свершилось! В Индии нашли недостающую половину! Континенты разошлись в пермотриасе точно по этой окаменевшей стрекозе!
В комнате все засмеялись, Вадим громче всех.
— Вот, а представляете, что там было? До слез. Пришлось перерыв объявлять. Новодымов исчез. А все Паша. Сам подошел к Новодымову, сказал, как бы между прочим, о публикации в «Комсомолке», еще двух подослал, каждый по-своему, как бы независимо, сообщил о том же. А тот проверять не стал.
При переходе к специальным местным темам мгновенно Орешкин начинал буксовать: в прикладной геофизической проблематике и терминологии он был пока явно слаб. Названия темы одного из участников разговора, синеокого усатого красавца и заики Гены Воскобойникова, Вадим просто не понял. Почти все, что касалось сейсмограмм — а здесь это был главный элемент изучения, — для Вадима пока было темным лесом. Требовалась элементарная учеба.
Но конфузиться Вадиму не пришлось — никто не стал его подлавливать на том, что он «некопенгаген» — по давнему студенческому выражению, — все снова перешли на что-то общепонятное и общеинтересное, а именно на развертывающееся советско-американское сотрудничество в области прогноза природных катастроф. Обсерватория была одной из опорных баз этого сотрудничества, уже приезжали американские представители, и скоро должны были прилететь стажеры из Калифорнии на более длительный срок. Назывались фамилии — Вадим знал этих американцев по работам. Неужели он будет работать с ними здесь бок о бок? Чудеса!
Зашел разговор о взаимоотношениях большой физики и прикладной, например геофизики. Заикаясь, Гена Воскобойников произнес:
— Лично я м-мечтаю написать работу… ч-чтоб из одних формул. А в конце — н-никаких т-тебе Буллардов-Вуллардов, Рихтеров и прочих Л-лявов. А только одна ссылка на самую первую работу Эйнштейна, к-которая о специальной т-теории относительности. Из-зящно, правда?
Все снова — и Вадим тоже — засмеялись. Давняя мечта геологов и геофизиков перевести свою науку в разряд больших наук, с настоящей теорией и разработанным математическим аппаратом — так мечтой и оставалась. Ползучий эмпиризм пополам с интуицией — вот пока удел наук о Земле. В геофизике еще лучше, чем в геологии, про которую мать Вадима, доктор этих самых геолого-минералогических наук, как-то в отчаянии сказала сыну, тогда студенту-геологу: гуманитарная наука, кто лучше говорит и пишет, тот и прав.
Вадим процитировал свою маму, очень к месту, беседа оживилась еще более.
Но как бы ни поворачивался разговор, участники его тщательно избегали того, чего волей-неволей напряженно ждал Вадим. Ну в каком контексте не упоминались более имена Чеснокова и Лютикова — как будто их не существовало в природе. Это подтверждало самые худшие опасения и подозрения Орешкина и заставляло его все чаще поглядывать на синяк Яши Силкина.
Наконец, воспользовавшись очередным шутливым поворотом разговора, когда речь зашла о вечеринках и дружеских застольях, видимо частых здесь, и о какой-то супружеской паре, знаменитой на всю экспедицию шумными публичными сценами ревности, Вадим как бы невзначай с максимальной непринужденностью спросил, обращаясь прямо к Яше:
— Не так ли и синяки получаются?
— Это? — переспросил Яша и потрогал осторожно под глазом. — Не, это штукатурка упала. — И засмеялся. И все засмеялись. И Вадим засмеялся, хотя это «не» не опровергало самых худших его опасений.
Во время
