Полигон - Александр Александрович Гангнус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это и есть Дьяконов, — быстро обернувшись к Вадиму, зашипел Эдик Чесноков, — главный среди этих.
— Гений среди пневых, — усмехнулся Женя Лютиков.
Эдик опять захихикал беззвучно.
Докладчик между тем, так же мучаясь и давясь, рассказывал о следующей из своих злополучных работ. Звучало интересно. Волынов выбрал относительно стабильный источник сильных землетрясений у берегов Аляски и выписал время пробега сейсмических волн до сейсмостанции обсерватории. Мысль была простая: если верна идея, высказанная когда-то Великим Геофизиком (который все, кажется, обдумал и предусмотрел наперед), что перед сильными землетрясениями должна падать скорость далеко и глубоко вокруг будущего толчка, то сигналы от аляскинских землетрясений должны помочь прогнозировать будущие катастрофы в районе Памира. Первые же результаты Степана привлекли внимание. В течение двух лет на станциях обсерватории и на станции Джусалы, в Южном Казахстане, волны от аляскинских толчков принимались, в среднем, со все большим разрывом во времени. Это могло означать, что на большой глубине (волны от Аляски приходили на Памир почти вертикально снизу) под полигоном обсерватории готовится очень сильный, катастрофический толчок. Степана немедленно вызвали в Москву. На его кривую с почтительным изумлением глядел сам Мочалов — академик, директор института, специалист в далекой от сейсмологии отрасли геофизики. Саркисов намекнул на возможность скорого решения проблемы прогноза аж в президиуме академии. Местное районное начальство в Ганче умоляло уточнить или опровергнуть слухи, встревожившие население вокруг обсерватории.
Уже готова была статья в международный бюллетень… Но тут Степану вздумалось на свою голову перепроверить себя — он подсчитал возможную ошибку наблюдений, с учетом применявшихся на станциях методов отсчета времени. Оказалось, эта ошибка раза в два-три могла превышать величину обнаруженного эффекта. Открытия не состоялось. Прогноза — тоже…
После Степана выступил Эдик Чесноков — он числился научным руководителем Степана. Веско, академично Эдик перечислил все неудачи Степана, подвел итог: три года безрезультатной работы.
— Вообще, мне кажется, Волынов мог бы быть неплохим работником, он старательный и въедливый, но эта старательность — хорошего лаборанта. Не может он вовремя остановиться, переориентироваться, перепланировать работу. Не тянет Степан на научного сотрудника. Предлагаю: не утверждать Волынова в должности.
— Так его, сердешного… — процедил сквозь зубы Лютиков.
— Жень, странно, ведь Эдик его научный руководитель — и топит его, что-то тут не так… — прошептал Вадим.
Женя кивнул головой:
— А дурак потому что, Эдик то есть. Я говорил ему: не связывайся с этим пневым, а его жадность одолела, ему, видишь ли, в докторскую позарез этот результат нужен был. Вот и получил.
Вадим хотел спросить, какая связь между работой Волынова и докторской Эдика, но не успел. С места поднялся парень с длинными, не очень чистыми волосами и, страшно волнуясь и заикаясь, стал объяснять, что Степану, мол, не повезло и что Чесноков как научный руководитель несет часть ответственности за неправильную постановку задачи и неуспех Степана.
— Ему пом-мочь н-надо, а н-не топ… аа не топ… а не топ-пить.
Вадима поразило совпадение его недавних слов с тем, что наконец сумел выговорить этот заика.
— Это Чайка… Юрик, — Лютиков умел, называя имя человека, попутно, голосом обозначить меру своего презрения, — они все здесь или косноязычны, или заики. Помочь им надо, ишь… Здесь и так заповедник недоносков и комплексников, а они еще и оранжерейных условий хотят.
И снова:
— Пневые как оранжерейная культура, а?
Как нарочно, следующий выступивший, длинный акселерат с красивыми серыми чуть раскосыми глазами, заикался еще мучительней. Почти три минуты Гена Воскобойников произносил всего одну фразу — вопрос, обращенный к Эдику Чеснокову. Почему, мол, пока брезжила возможность сенсационного результата, он находил Волынова талантливейшим и умнейшим сотрудником обсерватории, называл себя другом и соавтором Волынова, а сейчас хочет выбросить Степана вместе с его неудачей, как мусор?
Да, не было это похоже на столичные академические семинары. Говорили плохо, знакомую Вадиму геологическую терминологию употребляли порой наивно и неверно, название научного семинара как-то не шло этому сборищу. Пневые… Нет, это слишком зло, даже в качестве шутки. Все-таки Вадим чувствовал, что уже заражен настроением зала, — ему жалко Волынова, хочется, чтобы скорее кончилась эта публичная пытка, хотя, казалось бы, и придуманы переаттестации, чтобы очищать ряды науки, подхлестывая научное развитие всех и каждого.
Поднимался шум. Кто-то крикнул с места, что в таких случаях гнать надо не исполнителей, а руководителей.
— Видишь, я тебе говорил, — повернулся Женя к Вадиму. — Они здесь все заодно. Заговор бездельников.
Вадим не ответил. Он смотрел на Волынова. Поднял у доски руку Саркисов. Все затихли.
Саркисов помолчал, глядя в пол. Потом быстро взглянул в зал черными умными глазами, в которых Вадиму померещилась неуверенность.
— Ну что ж… Будем надеяться, что все сказанное пойдет Степану Макаровичу на пользу. Научный сотрудник должен быть не только старательным, но и результативным. Пока предлагаю утвердить товарища Волынова на новый срок в должности младшего научного сотрудника.
В зале прошелестел вздох облегчения.
— Вот и вари кашу с таким начальничком, — сквозь зубы проговорил Лютиков. — Вчера ведь все было договорено. Даст он бой, как же! А мы что, дураки за него каштаны из этого… из печки таскать? Голосуем «за».
И первый вскинул руку, когда председательствующий поставил вопрос на голосование. Вадим тоже поднял руку. «Против» был один Эдик. До окончания заседания он сидел на отшибе с обиженно оттопыренной губой. На Женю и Вадима старательно не глядел.
— Обижается, — шепнул Вадим.
— А это его личное дело, — сурово ответствовал Лютиков. — Ничего, он быстро отойдет. Куда денется? Кроме нас, у него здесь все равно никого нет.
2
Горячее, красное, с золотистыми прожилками волнами пошло куда-то вбок и вверх, потом качнуло, и Вадим открыл глаза. Светилось табло: не курить! Пристегнуть ремни!
— Граждане пассажиры, наш самолет пошел на снижение. Просьба…
— Просыпайтесь, просыпайтесь. Ну, что за соня-эмэнэс к нам нанялся, — сидевший в среднем кресле Владимир Петрович Каракозов, новый сослуживец Вадима и в некотором роде начальство — парторг обсерватории, — вертел возбужденно головой, суетился, помогая пристегиваться жене и Вадиму, взглядывал то и дело, перегибаясь через сидевшую у окна супругу, в иллюминатор, где пока ничего особенного не могло быть видно. Глядя на него, можно было подумать, что это он, а не Вадим, новичок в обсерватории, что не он вот уже двадцать лет летает маршрутом Москва — Душанбе и обратно раз по пяти на год. Жена Владимира Петровича, Марина Александровна Винонен, сидела у иллюминатора, смотрела вниз, на безжизненный горный ландшафт, и улыбалась — то ли суетливости супруга, то ли предвкушая скорую
