Гибель богов - Владимир Югов

— Иннокентия, выходит, по боку?

— Его давно пора гнать. Да кого взамену было? Метляя? Нет, не с Иннокентием ему было бороться. Иннокентий — черт, хитрый. А хитрый завсегда лазейку найдет против такого Метляя.

— А чего он меня облюбовал?

— По душе пришелся, — улыбнулась еще лучше Клавка. — Говорит, не лайдак, не бездельник. А Иннокентий, говорит, лишь хитрый и не более. Хитрый, а все знают, мол, лентяй и негодный человек.

— Но в прошлом году они ведь неплохо сработали.

— Неплохо! Время-то какое упустили? Дрова экономили весь год из-за их этого «неплохо». Каждую чурку из-за них берегли. — Она дунула на выбившуюся из-под косынки прядку волос. — Ты их слушай! — Перешла решительно на ты. — А я в самом курсе. Я, никто ведь другой, подсчитываю и знаю, где да что. Видно, вы не сумели ешо понять моего положения в совхозе?

Сашка стал заверять, что он ее положение понял давно, от нее, мол, многое зависит. И вот сегодня Метляев об этом же говорил. Пришел просто так, но об этом говорил.

— Просто так пришел! — усмехнулась Клавка. — А вы верьте всем. Пришел узнавать через вас, сколько положим в этом году за один куб, сколько, одним словом, заплатим. А я перьвая знаю о том, сколько это будет. Директор ешо не знает, а я ему подсказываю. Деньги, оне счет любят. Метляю што? Ему — только бы грести под себя! С ума человек на почве добычи сходит. — Вдруг зарделась. — И богатых невест на севере все ишет. Гляди, найдет. Здесь невесты действительно богаты-ыя, денег у иных — куры не клюють!

— Лишь бы счастье было. Не в деньгах и дело.

— Оно, конечно, — Клавка на секунду остыла и сразу же переменила тему разговора. — Поехали-то они… Это к вашему замечанию, что, дескать, в прошлом году неплохо они сработали… Поехали, помню, река окончательно как замерзла. Времени было потеряно сколько? — Она поглядела на него в упор, и долго не отпускала его взгляда.

— А на вас, Алексан Палыч, они надеются. Не подведете? — Она ему подмигнула: мол, поручалась за вас — это он понял так.

Куриную лапшу он не едал давно, в солдатской столовой не больно баловали, что до молочной — так, бывало, и давали. Сашка шел к директору, а сам думал о лапше. Из чего она будет делать-то? — глубокомысленно предполагая, он, заранее прикидывал: пригласит за стол или ему придется вновь идти в столовую к геологоразведчикам и Христа ради вымаливать, чтобы они покормили его за собственные же деньги? Кому там, тоже понять надо, охота готовить на каких-то дуриков, приехавших в совхоз, а не к ним, зашибать длинный рубль? Ты поступи к нам и работай. Мы тогда станем тебе даже на подносе носить…

У директора разговор пошел о лесе. Сашка тут — гвоздь, вобъешь и не согнется. Мелкий лес, красный лес, хвойный лес, лес в срубе, барочный лес, поделочный лес — это знает он не по книжкам. В лесу, можно сказать, вырос, на болотах поднялся… Лесник, лесничество, лесничий, лесная таксация, лесная ботаника, лесовозы, лесовщики, лесонасаждения, лесопилки…

Долго толок директор воду в ступе, прежде чем примериться к главному разговору. На дворе к тому времени погода ухудшилась, набежали тучи, стеганул по стенам осенний холод, в окно было видать, как по реке скрестились волны, брызгая на высокий правый берег, пошла крупа с неба. Директор встал, прошелся к окну и, как бы впервые увидев перед собой Сашку, положил ему руку на плечо.

— К лагерной жизни тебе не привыкать, а? Сколько служил? Два года. Немного. А мы, брат, бухали по восемь и десять лет… Два года — это самая малость. — Повернул к себе Сашку. — Сколько думаешь здесь задержаться? Только откровенно.

— Сам не знаю, — сказал Сашка.

— Ну и спасибо на этом. За откровенность.

Он пододвинул к себе стул ногой, ногой же подтащил стул и Сашке.

— Садись, Саша. Говорить будем, как принято тут, в этом кабинете, тет-а-тет, понимаешь? Конечно же, понимаешь! Как жить надо на лесозаготовках? Жить надо, Саша, в полном согласии! Со всеми, в том числе и с окружающей природой… Понимаешь, по маленькой, вмерзшей в землю избе будет бить ледяная вьюга. Ноги будут коченеть. Ледяные ноги! А на сто верст — тишина. Коптит лампа. Светлой лампочки, что тут от движка загорается, нету! На речке метровый ледяной покров — захочешь рыбки, а ее тоже нету… И один ты. А эти все твои работнички каждый день — пьянь вонючая! И ты один. После перепоя они тебе долдонят: что же мало водки взяли! Тяжело, понимаешь? Ты — один. Но одна ласточка еще весны не делает. Скамейка, поставленная тобой на виду, ни о чем им там не будет говорить. Подумаешь — землеустроитель! Хозяин! Красоту наводит! Да плевали мы на то! Ты это все понимаешь?

— Ладно, — сказал Сашка, — нечего и разговор тогда вести. — Он попытался встать. — Не доверяете? И не надо!

— Сиди, сиди, — успокоил директор, насильно усаживая Сашку. — Ты думаешь, они имеют смутное представление о лесе, как таковом? Они имели в виду нас с тобой, если лес не даст им средства. Чего мне с тобой хитрить?

— Нужна техника, директор. Одну хотя бы лесотаску. Я задачу-то понял.

— Вся беда, что ты до конца не разобрался.

— Разобрался. Я понял так, что в прошлом году вы за этот лес заплатили, а вода его не подняла.

— На голое едешь, парень.

— Нет, директор, ты не лесоторговец, не купец, а я не игрушка в твоих руках. Заплатишь ты мне, пусть половинку, а мое дело, как и его поднять.

— А зачем мне торопиться? — улыбнулся директор. — Я подожду. В будущем году, может, вода и подойдет. Не в будущем, так в следующем.

— А строить в этом году как будешь? Из меня или из Метляева?

— Строить-то? — затушевался директор. — Что строить? Построим.

— Ты это другим скажи. Лес надо поднимать, директор. Вода в этом году самая высокая, двадцать с лишним лет не было такой высокой воды. Так что цену не убавляй до минимума. Никто не пойдет на такую шабашку.

— Ладно, — бросил придуриваться директор, — вот в чем Григорьев и подрезал меня. Потому я решил его с бригадиров снять, такое дело уже согласовано. А тебя на его место.

— Говорю, инструмент и механизмы нужны.

— Это подыщем. Считай, что договорились.

— Нет, как договор подпишем, тогда будем считать, что договорились.

— Ушлый ты мужик, Акишиев, — подмигнул директор. — Но думаю в одном тебя обхитрить. Свояченицу тебе подсовываю в повара, а? Как глядишь на это?

— Сколько нас будет-то?

— Девять с тобой, она десятая. Артель.

— А как платить ей?

— Как? По совести. Хорошо станет работать, что же, она ведь тоже человек. Не задаром в эти края поперла, а?

— Ладно, — махнул рукой Акишиев, — свояченица, так свояченица.

— А ты погоди, ты спроси, как она собой-то? Молода ли?

— На месте все поглядим, — опять махнул рукой Акишиев.

8

Черт-те что, а не свояченица. Девка лет двадцати, высокая, доска-доской, руки в кулаках мужские, в цветастом платочке и в туфлях на низком каблуке. Краснея, выждала, пока Сашка выел утиную лапшу и вошла, приглашенная, в Сашкину комнату. Вошла, села на краешек постели, потому как у Сашки на тот случай оказался всего один стул.

— Меня послал Савий Карпыч, — пикнула, но голос показался Акишиеву приятный, звучный.

— Так что ж тебя заставило с мужиками в лес ехать? — прямо быка за рога, сытно отрыгивая, спросил Сашка и, не дожидаясь ответа, нахально взял из ее рук альбом, стал бегло разглядывать его. Чей-то у тебя?

— Это? — она показала глазами на альбом. — Это я на выставке купила. — И оживилась, как-то сразу похорошев. — Вот глядите, это восход солнца, черноморский берег. Картина нарисована в прошлом веке, в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году…

Она хотела еще что-то рассказывать, но Акишиев, перебив ее, потянулся глазами к картине. Он увидел кучевые облака, собственно красность облаков, упавших в море, увидел красные флаги на небольшом корабле, а на берегу была украинская семья, люди под повозкой с волами, далее была лодка с казаками и корабль-парусник, на котором развевались красные флаги.

Акишиев любил все красивое, картина была не только хороша, она застревала в душе, потому как сразу вспыхнули непонятно-светлые воспоминания: мама вот в таком праздничном убранстве, босоногие сестры с крашеными яйцами в руках.

— Они что, с красными флагами? Наши, что ли? Революционеры?

— Это такой цвет.

— Нет, ты, наверное, сама не знаешь, — он разглядывал уже другую картину, на которой была лунная ночь, пальмы. Луна светилась, как солнце, море радовалось под ее лучами. Потом еще одна картина шла о лунной ночи, луна там выглянула из печальных облаков, рядом с сонным кораблем.

— А луна живая здесь бывает? — спросил он и впервые пристально взглянул на нее. Ему теперь не казалось, что она дурнушка, как раз наоборот — что-то в ней было ласковое и по-девичьи заманчивое, особенно глаза — большие, широко и удивленно распахнутые и до жути хороши. Он в душе усмехнулся: и так в лоб били Клавкины достоинства, и тут кнутом стегает эта, в принципе, жердь-девка. Нахмурился, выдавая обратно ее альбом, хотя хотелось разглядеть получше солдат в красных мундирах, белые разрывы и реку, ее синь…