Лягушка под зонтом - Вера Копейко

– Мне? – Никита озадаченно смотрел на него.

– Да, вам. Называйте цену. – Он видел в глазах Никиты недоумение. – Понимаю. У вас нет жесткой таксы. Но я знаю. Вот. Благодарю вас. – Мазаев положил перед Никитой ровно половину его месячного заработка.

Никита кивнул:

– Благодарю вас.

– Я приду еще. Скажите, сколько вам нужно времени, чтобы разделаться со всеми зонтиками?

– Ну... как будет с погодой, – неопределенно ответил Никита.

– Вы меня не так поняли. – Мазаев слегка порозовел. – Я о том спрашиваю, как быстро вы можете послать подальше вашего хозяина?

– Уволиться? Это вы имеете в виду? – Никита удивленно посмотрел на Мазаева.

– Да, именно, – напирал Владилен Павлович. – Уволиться. Навсегда забыть о зонтах. Зачем вам они? Крыша хорошей машины должна быть зонтом для такого специалиста, как вы. Знаете, я вас вижу в темно-синем седане со стеклянной крышей. Вам он пойдет.

Никита засмеялся.

– Месяц, – неожиданно для себя ответил он. – Никак не меньше, если не больше.

– Много, долго, – вздохнул Мазаев. – Но если вы так говорите, значит, я буду ждать. Итак, все у нас с вами чудесно, Никита Тимофеевич, я объявлюсь. – Мазаев надел рюкзак точно так, как прежде, и колобком выкатился за дверь.

Никита накинул цепочку, вернулся к столу.

Как же он податлив, как подвержен чужому мнению, поморщился Никита. С таким трудом мать нашла ему это место под зонтиками; он не хотел там сидеть, но сел и сидел. Явился какой-то Мазаев из ниоткуда – и нате вам!

Никита сложил руки на груди, уставился на экран ноутбука. Мазаев заставил его проделать дырку в застоялое прошлое, вот что он сделал. Свет упал туда, где, казалось, стало темно навсегда. Но теперь это прошлое заиграло красками.

Никита огляделся. Когда в последний раз он видел, что стол, за которым он сидит, темно-вишневый? А сукно на ломберном столике у окна густого бутылочного цвета?

Глазами Мазаева он оглядел паркет, фигурно выложенный в гостиной, тяжелые бордовые портьеры из бархата, с шелковыми кистями, похожими на кисти офицерских эполет из старой жизни.

Никита обвел глазами буфет, удивился тонкому рисунку немецкой посуды, на которой всегда подавали обед.

В книжном шкафу стоят книги, каждая из которых достойна жаркой схватки на аукционе, причем не только в Москве. А сам книжный шкаф, а люстры с хрустальными подвесками дворцовой работы...

Но все это венчает имя. Его имя. За которое ему готовы платить?

Никита засмеялся, сначала тихо, потом громче, еще громче. Он хохотал, как никогда прежде. Подумать только, а он не знал, что так хорош! Он стоит не пятак в базарный день!

Отсмеявшись, сгреб со стола деньги, перебрал «зелень с портретами» – так сказал один покупатель из подмосковного Фрязино, рассчитываясь за зонты. Никита сначала не понял. Тогда малый разложил перед ним бумажки веером на столе и довольно засмеялся.

– Спасибо, Мазаев, – проговорил Никита.

Он встал, прошелся по комнате. Потом вышел из нее в другую, открыл дверь в третью. Ему с детства нравилось, что они расположены анфиладой. Казалось, он идет вдоль Тверской, невидимый, но видящий все. Стада машин, людскую череду, старые каменные дома...

Он слушал взвывы моторов, скрежет тормозов, но они не раздражали, напротив – избавляли от бездонности домашней тишины. На третьем этаже с четырехметровыми потолками Никита не чувствовал себя одиноко запертым в колодце.

Мать приезжала в Москву редко, недолгая жена исчезла как тень. Наталья Петровна ушла навсегда.

Вспомнив о Наталье Петровне, взглянув на деньги на столе, Никита подумал, а почему не поехать, не посмотреть, что с домом Натальи Петровны? Точнее, уже не ее, а его домом, поскольку она завещала его ему. Зачем-то.

Никита вздохнул. Зачем-то, передразнил он себя. Затем, чтобы он бывал в Храмцово, а значит, на ее могиле.

Никита взял деньги со стола. Щедро, ничего не скажешь, обошелся с ним Мазаев. Что ж, видимо, рассчитывает на будущее внимание. Он вынул из кармана черный кожаный, еще отцовский, бумажник, положил туда деньги. «Отцовский, износу ему нет и не будет», – услышал он голос Натальи Петровны откуда-то издали.

Он замер. Откуда она знала, что это бумажник отца? Его отдала ему мать, она сказала, что берегла его для сына и никому не показывала...

Никита наморщил лоб, потом потер его. От резкого движения руки чистый лист бумаги упал со стола, Никита наклонился за ним и забыл, о чем только что думал. Осталось ощущение чего-то незавершенного. Но это чувство он объяснил себе тем, что не принял окончательного решения, когда поедет в Храмцово.

Туда, где прошло столько лет жизни вместе с незабвенной Натальей Петровной. Няней, гувернанткой или кем-то еще... Вся жизнь подле нее казалась ему такой безопасной, такой полной, какой никогда и ни с кем не была.

Никите хватало любви Натальи Петровны. Глядя на них, люди думали, что они родные. Мать и сын. Он помнит, как смеялась она, когда в поезде – они ехали в деревню – толстый дядька в белом армейском тулупе наблюдал за ними, потом сказал:

– Ишь, мамаша, какого красивого барчука выкормила.

Но, должен признаться, настало время, когда он пытался найти другую женщину, желая того, чего нельзя было получить от Натальи Петровны. Жена была недолгой. Никита понял, что брак для нее был коммерческим проектом, который не удался.

Квартира в доме напротив роскошного отеля «Ритц-Карлтон», возникшего в одночасье на месте спартанского «Интуриста», хороша сама собой. Но бедная жена Маша не знала, что не Никита в ней хозяин.

Живым доказательством того явилась внезапно налетевшая и сравнимая с цунами матушка, Ирина Михайловна. Жена удивилась не столько ее появлению, а тому, что она его мать, а не Наталья Петровна. Чудачка, недоумевал Никита.

В общем, невестка поняла, что если Ирина Михайловна долетела до чужих далеких берегов, то у нее достанет энергии оставить ее ни с чем. С Натальей Петровной, похоже, она собиралась справиться, торопливо выходя замуж за Никиту.

Возможно, думал после этого Никита, есть на свете женщины, с которыми хочется жить бок о бок каждый день и всю жизнь. Но он такую не встретил.

Хотя, было время, Никита многими пользовался. Они им – тоже. Но все, кто живет на свете, тем и занимаются, что пользуются друг другом. Его мать пользовалась отцом, он – ею. Кем сейчас пользовалась Ирина Михайловна – ему не интересно. Сам он в последнее время жил одиноко – с домашним хозяйством, которое свел до минимума, справлялся. Как говорил его напарник по ангару: для стирки носков никто не нужен – их хорошо стирает машина. Никита слышал, что век холостяка короче, чем женатого мужчины, но он не слишком держался за жизнь.

А с чего он пустился в воспоминания? Никита посмотрел на часы. Тоже отцовские, золотые на золотом браслете. Немецкие, «Франк Мюллер». Отцу остались от деда. Часы указывали, что если он на самом деле хочет уехать в деревню сегодня, то ему пора собирать рюкзак.

4

– Я смотрю на тебя и радуюсь. – Надя вздохнула с материнским облегчением. Как будто увидела наконец результаты своих бессонных ночей и дней, проведенных в непрестанных заботах еще об одной дочери. – Ты стала такая уверенная, Ольга. Такая самостоятельная. В общем, сильная женщина.

– От такой и слышу, – нарочито непочтительным тоном, с усмешкой, желая скрыть радость похвалы, бросила Ольга. – На себя посмотри – ты самая настоящая мать-героиня. Кто бы мог подумать!

Надя сложила руки, они улеглись под грудью, а не на груди. Ольга заметила, как высоко поднялась блузка в черно-красную клетку, похожая по расцветке на диванный плед. Понятно, Надя располнела.

Ольга раскинула руки, они утонули в чем-то мягком. Она вздрогнула от неожиданности – какие мягкие думочки, как живая плоть. Но руки не убрала.

– Помнишь наше дурацкое гадание на картах? – быстро спросила Ольга. – На первом курсе?

– Ага. – Надя кивнула. – Восьмерки – разговоры...

– Шестерки – дороги... – подхватила Ольга, словно стараясь засыпать словами возникшее чувство неловкости. Она кулаками помяла подушки, вымещая на них непонятное смущение. – Надя убрала руки, и Ольга заметила, как заколыхалась ее грудь. Большая, потому что ее растянули жадные губы детей? – А девятки – секс! – выпалила она и порозовела.

– Мы думали, все можно угадать, – продолжала Надя. – Но будущее каждого – за семью печатями. Так уж заповедано...

Ольга не отрывала глаз от женской груди, неясное чувство заставило вздрогнуть собственную грудь, потом отозвались бедра. Надина грудь, тайком от Нади, рассказывала, как ее мяли, тискали мужские руки, а потом в нее впивались беззубые рты рожденных ею дочерей, жаждущих жить. Она им позволяла это...

– Но кое-что можно предвидеть, – продолжала Надя, – если хорошо знаешь человека и правила самой жизни.

– Ты бы поверила, если бы я тебе нагадала, что ты выйдешь замуж за священника и родишь пять дочерей? – со смехом спросила Ольга.