Иоанн III, собиратель земли Русской - Нестор Кукольник

— Пойдемте! — сказала с живостью Елена, откинув фату. — Мне ужасно надоели эти татарки, и ризы-то эти точно пудовики висят, совсем плечи оттянуло… Пойдем!..

— Изволь, государыня, Елена Степановна, приобождать маленько; государыня Софья Фоминишна, по уставу, пойдет первая… Присядь, пожалуй! — сказал Образец. Елена гневно взглянула на боярина Василия Федоровича и снова присела на свое место. Софья оглянулась на нее гордо, и улыбка, значение которой поняла только невестка, проскользнула мгновенно по ее бледному лицу. Величаво оправив свою фату, княгиня медленно пошла с боярином из палаты. Елена тоже с живостью встала, но па втором шагу, в поспешности, наступила на конец платья Софьи, так что великая княгиня должна была остановиться… Софья оглянулась и вопросительно посмотрела на Елену, не скрывая уже своего гнева. Елена отвечала на эту вспышку насмешливой улыбкой и сама отвернулась: казалось, тем и кончилось; княгини пошли чинно на свою половину.

Иоанн жил в верхних теремах, где была и опочивальня Софьи, но днем она редко там бывала, разве государь приказывал. В первые годы после женитьбы Иоанн любил, чтобы прекрасная и умная Софья, по связям и пребыванию в Риме ознакомленная с современными политическими обстоятельствами Европы, рассказывала, как и что на Западе делалось. Но прошло уже пятнадцать лет счастливого супружества, и участие царевича Иоанна в государственных делах совсем заглушило речь советчицы мачехи. Софья не без горести убеждалась также, что власть Елены над мужем готовит ей еще более грустную будущность, потому хитрая принцесса с умыслом начала отдаляться от вмешательств во внешние дела и проводить время в кругу только детей своих. Первых двух дочерей, Елены и Феодосии, уже не было на свете, скончались они во младенчестве. Заменили их все другие одноименные, и они да три сына составляли земной рай великой княгини. Дети и внуки Иоанна пестовались на руках боярыни-княгини Холмской. Частые военные тревоги удаляли постоянно князя Даниила из Москвы; княгиня его, бросив дом свой и взяв с собой малолетнего сына Васю, уже шестой год проживала с ним в нижних теремах, служа второй матерью и своему, и государевым детям. Государь с переездом княгини в терема никогда не входил в детскую половину, не желая беспокоить доброй своей воспитательницы, всюду величая ее сродницей, хотя это родство, как говорится, было восьмая вода на киселе. Дети каждое утро приводились княгинею к государю. Иногда же и днем звал он их к себе, а вечерами проводил с ними постоянно час-другой в разговорах, испытывая детский ум и подмечая характер да нравственные свойства. Жилье в подклете верхних теремов было отдельным миром, куда не смела показываться дворцовая администрация, действительно уже никак там не применимая, где и без нее было три правителя: Софья, Елена и княгиня Холмская.

Роль княгини Авдотьи Кирилловны Холмской была при соперницах в высшей степени трудной. Только ангельской доброте ее удавалось, хотя не всегда, мирить противниц, и то в редких случаях, несмотря на привязанность к ней обеих. Одно слово княгини Авдотьи Холмской заставляло баловня общего — своенравную Елену — сохранять почтительность к мачехе-свекрови. К несчастью, день, с которого начинается наш рассказ, был первым явлением драмы, где благодушная примирительница увидела вполне свое бессилие помочь горю.

В темном переходе, разделявшем теремное царство на две области, были две двери, одна насупротив другой. Одна вела на детскую половину, другая — в покой Елены. Тут надо было княгиням остановиться и проститься. Софья первая встала у дверей и ждала почтительного слова невестки, но Елена, остановившись у своих дверей, казалось, ожидала, чтобы начала мачеха. Изумленная этим вызовом на объяснение, Софья вспылила не к месту.

— Дочь моя! — сказала она с гордостью. — Не любо мне напоминать тебе твою обязанность…

— Да и не трудись. Я сама ее знаю…

— Этого я не замечаю…

— Да и не просят! Я настолько выросла, что нянек, кажется, не требуется. Уж свой дядька есть…

— Только плохо жену в руках держит.

— В руках не держат того, кого любят. Ваня знает, что у Алены нет греческой хитрости…

— Зато волошское невежество, что гораздо хуже…

— Не всякой же быть греческой кралей! Лисьего норова перенимать не к лицу мне и не стану; не буду заводить соборов и не умею прельщать души лестью лукавой.

— Куда тебе!

— Чем богата, тем и рада! — поддразнивая свекровь, ответила Елена, прибавив: — Да мы на этом еще не кончим… Ужо кое-кому можем порассказать… кое про что!

— Плюю я на твои россказни бессовестные да на ложь… злобную…

— Господи! — всплеснув руками, вступилась княгиня Холмская. — Ну что из этого выйдет?.. До государя дойдет!..

— Да… Он все узнает… — прервала Елена.

— Нам правды нечего бояться! — с живостью откликнулся Вася Холмский.

Его выходка, как неожиданный поток воды, залил начавшийся пожар. Обе княгини опомнились и поняли свои ошибки. Не сказав слова, каждая бросилась в свою дверь; в переходе остались только посланные государевы с приветом к великой княжне и княгине Холмской.

— Ну, притча! — сказал Русалка, обращаясь к боярину Василию Феодоровичу Образцу. — Промолчать нам нельзя, а дело неладно. Государь шутить не любит. А государь без Патрикеева, Ряполовского и без нас, своих бояр, домашней смуты судить не станет. А у одних из нашей братьи лисьи шубы, лисьи умы и речи… Как думаешь, боярин?..

— Чего тут думать? — ответил с неохотой Образец хитрому ворогу своему. — Стояли мы твердо перед лицом смерти — не пятились. И теперь — тоже… Ложью нашей службы не запятнаем.

— Все то правда, боярин! Да час не ровен.

— Да если вам, бояре, не любо смутить государево сердце тяжкою правдой, повелите мне, своему холопу, — отозвался Никитин, — я такой же свидетель; я человек двору чужой и крамолам дворским не причастен.

— Незнамы, как тебя зовут, купчина! Видно только, что ты муж разумный и ученый и душою непорочен, — ответил благодушный Образец.

— Нет у нас крамол-от, — отозвался Русалка, — да и ладу нету между себя… Так, зацепки да перетрухи старого, какие ни на есть. Да за нами, слышь, коли правду молвить, и заслуг-то нет; по десятку побед за каждым, так это случайное вено, Божий дар, с его святой воли удача.

— Вот князь Данило Холмский, тот другого поля ягода, — ответил Образец. — У того и разум и меч одинаково остры.

— В чести да в знати опять есть: Руно московский, богатырь и палатный ум; примерно князья Оболенские: Стрига да Нагой — посольское дело и ратное поле у них в мошне, — перебивая Образца, заметил Русалка. Образец взглянул на выскочку и продолжал: — За ними князья Шуйский, Беззубцев, Пестрой Звенец. А мы, друг сердечный, одно слово: Образец мы только. И не княжьего рода. Да у всех тот, вишь, недостаток, что у нас честность не пенязь какой разменный, язык не о двух остриях, мы стоим и ходим по правде, — смиренно закончил обиженный герой, давая знак глазами Афоне, чтобы он остерегался Русалки, ничего не замечавшего. Верный себе, Русалка между тем вкрадчиво стал чернить свою партию, без сомнения ожидая, что выскажется Образец и брякнет непригожее слово.

— Что, к примеру, сказать, — начал хитрец, скорчив вполне откровенное и искреннее лицо. — Что нам такие люди, как Патрикеев, государев сродник, первый боярин, да какая-нибудь Ощера аль Мамон, грязь золоченая, на словах загоняет… Боевого слугу государева, — и сам с злой улыбкой подмигнул Никитину на Образца. — Да что тут толковать. Пойдем свое дело исправим, а про сегодняшний случай, чай, прежде нас до государя уж дойдет. Наушников немало, видишь, про собор-то уж художница сведала.

— И как не сведать, когда на соборах вся греческая сволочь бывает…

— Пойдем, пойдем! Никто, как Бог, авось все это пустельгой рассыплется… — заключил Русалка и бережно отворил двери.

Посольство вошло в передний покой, в котором на полавошнике[10] сидел наклонившись старый истопник, богато одетый…

— Поди, — сказал ему Образец, — и доложи…

— Да ступайте без доклада, — отвечал старик, не поднимая головы и не смотря на вошедших. — Кому нельзя, тот и сам в терем не пойдет…

Трое посланных двинулись дальше. Двери в следующую палату были отперты, так что видно было, как великая княгиня в слезах сидела в креслах, на коленях у нее сидела двенадцатилетняя Елена. Десятилетний Василий и Феодосия целовали руку матери и, заливаясь слезами, утешали ее: «Не плачь, мама, не плачь!..» Княгиня Авдотья Кирилловна сидела у другого окна и строго выговаривала своему сыну Васе за неуместную, дерзкую горячность.

— Что же, матушка, — отвечал он покойно. — Так мне, по-твоему, надо было молчать? Я что знал, то спроста и сбредил; коли дурно — виноват.