Цербер - Николай Полунин

Ивы. Странно думать об ивах, когда в воде отражаются сосны. И вода черная, быстрая, бегучая.

Женский профиль в неосвещенном окне. Какая тоска! И никого рядом, никого. И ночь.

Цепочки, цепочки, цепочки огней. Гул. Частый. То на небо, то с неба. Где же здесь увидеть месяц в небе.

Они слишком часто взлетают и садятся. По одному, парами, звеньями. Она знает, она видит их.

Завтра последнее испытание, и она целый месяц будет жить дома, в московской квартире. Тихо, тепло, уютно, знакомо.

Тихо, сумрачно, пусто, страшно.

Она выговорила у них себе это право. Выторговала. Пусть в квартире живут только тени, но это родные тени. Все, что у нее осталось родного.

Знакомая панорама из окна. Мост внизу и на углу, на повороте из-под моста светофор. Нелепый, тройной, поставили в прошлом году.

С этого мости стреляли танки в девяносто третьем, а ее не было дома. Она была предусмотрительно увезена, хотя тогда еще ничего не понимала, дурочка, а они увезли ее и спрятали на целых три недели.

Надо идти спать, и завтра с утра снова кислая рожа Бусыгина, надоевшая хуже горькой редьки. Кто он, полковник? Не меньше…

(Но позвольте, Бусыгин ведь действительно полковник, и ей это прекрасно известно. Он ее муж, и их дом — нормальный дом, с налаженной жизнью. Только вот детей нет. Какие же тени, откуда? И что это за место, она ни разу тут не бывала. Песня… странная какая-то.)

…Над ночной тишиноймесяц лег золотой.Месяц… Они убивают тишину.Она помогает им.Надо идти спать.

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Глава 6

Он вскинулся разом, как от команды «подъем!». Посидел, вспоминая. Вот же суки!

Сегодня была «визия». «Визия» и немножко «рассказки». Это означало, что можно не торопиться, но он все же черкнул в блокноте на столике рядом основные моменты.

«Женщина — авиабаза — испытания — московская квартира в большом, вероятно, сталинского времени доме — муж, Бусыгин, полковник — тройной светофор на углу, на выезде из-под моста… («Э, да я, кажется, знаю, что это за мост!»)…в ракурсе как примерно с пятого этажа».

Бросил карандаш, сладко потянулся. Вновь поднял и поправил: «Как примерно с третьего». Надо же учитывать потолки сталинских домов. Мурзик вспрыгнул к нему на постель, заурчал.

— Вот так, Мурзилище, не то что у нас с тобой жилплощадь, у разночинцев-демократов. Милька тебя не обижала?

Выпустив когти, кот начал бешено месить лапами его голое бедро.

— Пшел! — Отброшенный, кот шваркнулся о стену. — У, животное.

По всем основаниям, у Михаила сегодня должно было быть хорошее настроение. Оттого, что добрались без новых приключений — раз. Оттого, что, как бы к этому ни относиться, но деньжат ОНА отвалила порядочно, а с ними все-таки лучше, чем без них — два.

Подумав о НЕЙ, он даже не испытал знакомого озноба, и это тоже было хорошим признаком. Видать, чем-то сильно мешал этот Боровский. Ну и пес с ним, не будем о нем.

Михаил прошел на кухню сменить Мурзикову еду.

«И наконец, — подумал он, отпихивая трущегося кота, — сам факт, что сегодня была «визия», дает нам отпуск по меньшей мере на неделю — это три. Настроение должно быть как минимум выше среднего. Но этого нет».

Прокручивая в ванной сегодняшний сон, он вновь ощутил тоску и одиночество той женщины в ночи.

«Визия» была странной, ни на что прежнее не похожей. В ней присутствовало нечто, не испытанное прежде, точно он на время очутился в том, кого ему показывали, в этой женщине, смотрел ее глазами, чувствовал чужое, как свое. Такого еще не бывало.

Незнакомая песня на фоне взлетающих и садящихся военных самолетов. Тихая, беспомощная, отчаявшаяся.

Этот вид отчаяния был ему знаком, сродни его собственному, пережитому и задавленному в себе когда-то.

Михаил поглядел на белые незагорающие шрамы у себя на запястьях и локтевых сгибах. Шрамов было по нескольку и на левой и на правой руке. Тупая игла вошла в позвоночник на месте перелома.

Женщина со своей далекой песней заставила его вспомнить.

Не очень понимая, что делает, он машинально оделся и вышел, погладив напоследок Мурзика. Дверь аккуратно защелкнула оба своих замка. Не спеша спустился, проверил газеты, которых не могло быть в его ящике, затянутом пылью и паутиной. Раскланялся с соседом с первого этажа, не обращая внимания на его дежурное изумление; через минуту сосед забудет, что кого-то видел. Улица встретила его шумом и солнцем.

Теперь он станет кружить по городу, спускаться в метро и выходить из него на случайных станциях. Бродить по улицам и переулкам, заглядывать в кафе и торговые центры и выходить из них, ничего не купив.

В такие дни для него не существовало развлечений, он был равнодушен к улыбкам девушек и оскалам шпаны. Не делал различий между грязью оптовых рынков и сиянием праздничных витрин.

В такие дни он терял чутье.

Такие дни надо было пережить.

Глава 7

Надо спать… надо спать… надо спать…

Какого черта! Зачем спать, если она только что проснулась! И прекрасно выспалась притом. Без этого осточертевшего Бусыгина, кислая рожа которого не будет надоедать ей целых две недели, начиная с сегодняшнего дня.

Елена Евгеньевна засмеялась, еще не разомкнув век, и подняла над собой руку, ловя солнце. Так она всегда делала в детстве.

Одним прыжком выскочила из постели, распахнула шторы. Сегодня она могла себе позволить все, сегодня она была одна.

«Муж в служебной командировке, а тебе только тридцать, и на дворе лето. — Елена Евгеньевна посмотрелась в зеркало. — Что может быть лучше. Хотя, вот тут вполне могло бы быть лучше. И вот тут. И вот тут тоже. Да и тут не мешало бы».

Фу! Раскритиковала! Елена Евгеньевна показала зеркалу язык. Обернулась к окну. Дурацкий тройной светофор горел красным. Полгода она не может к нему привыкнуть, так нате вам — еще и весь красный!

От обиды на светофор она решила вместо умывания пить кофе.

«Сегодня, голуба моя, — подумала Елена Евгеньевна, — я угощу тебя кофе «по-особому». Ты, конечно, и сама знаешь, что заваривать кофе «по-особому» тебе не рекомендуется даже наедине с самой собой, но я тебя все-таки угощу. А то слишком многое тебе стали не рекомендовать в последнее время. И кто? Андрей Львович. Что он понимает? Сегодня, на радости такой, что муж уехал, — можно».

Ведя такой внутренний диалог, а может, и монолог, Елена Евгеньевна накинула поверх сорочки голубой пеньюар и прошла в кухню. Огромную кухню их огромной трехкомнатной квартиры.

Эта квартира принадлежала сперва деду Елены Евгеньевны, большому генералу, затем отцу — академику и лауреату. Она находилась в доме на набережной, но не в том, а гораздо дальше, в западную сторону и, можно сказать, почти в центре.

Елене Евгеньевне действительно было тридцать лет. Ровно тридцать, и она могла не скрывать этого ни от себя, ни от окружающих.

Смуглая, чуть полноватая брюнетка с озорной улыбкой и глазами того цвета, который сама называла зеленым, хотя он был серым. У нее была родинка над губой, родинка над правой бровью и родинка в паху. Один клычок у нее чуть кривился.

Ее муж, гораздо старше ее, имел воинское звание полковника, хотя в той работе, которой он сейчас занимался, оно значительной роли не играло. Просто когда-то оно как бы прилагалось к должности, которую он некоторое время занимал. Делая любовь со своей «очаровашкой», полковнику особенно нравилось целовать третью ее родинку. «Очаровашка» постанывала или хихикала, в зависимости от настроения, и дрыгала полной ножкой.

И вместе с тем эта женщина вела две совершенно разные жизни.

На кухне Елена Евгеньевна, напевая, вынула из горки чашечку хорошего, но не самого лучшего, что имелся в доме, фарфора, насыпала кофе, сахару, налила воды из холодного чайника. Глубоко вздохнула, как будто решаясь.

Она поставила чашечку на стол перед собой, расположив ее в ладонях так, чтобы между каждой розовой полной ладошкой и вогнуто-резным боком чашечки оставалось не более сантиметра. Потом закрыла глаза. На лбу Елены Евгеньевны пролегла строгая прямая складочка. От жидкости в чашке заструился парок. Через десять секунд кофе кипел, а еще через полминуты строгая складочка на чистом выпуклом лбу Елены Евгеньевны разгладилась без следа, оставив лишь крохотные бисеринки пота.

Елена Евгеньевна с удовольствием попила кофе и, по-прежнему напевая, отправилась принимать свою утреннюю ванну. Голубой пеньюар она оставила на стульчике в кухне.

Елена Евгеньевна особо не напрягалась, чтобы вскипятить кофе у себя между ладонями. Напротив, она приложила определенное усилие, чтобы высвободить только ту крошечку энергии, что была необходима для этого, и ни в коем случае не больше.