Friedrich - Егор Киселев

Наступила нервозная пауза. Матвею нечего мне было сказать: если он и помнил меня, то совершенно смутно, когда я бежал, ему было всего четыре. Наверное, в его глазах я был настоящим предателем, хотя ничего в нем не выдавало подобного отношения. Он хлопотал, потому что не знал, что сказать, а оставить меня без присмотра было как-то невежливо. Мне, впрочем, тоже было тяжело, поскольку я ничего не забыл. Более того, я помнил, как Катя просила меня быть его крестным и заботиться о нем, если с ней вдруг что-то случится. Ему было суждено расти без отца, я, конечно же, заменить его не мог, но это совершенно не значит, что на мне не было никакой ответственности. А в следующий момент мне вдруг подумалось, что Матвея бросили дважды.

Я снова посмотрел на него. Как и первый раз меня поразило его удивительное сходство с отцом, только не было характерной тени прохладной студенческой жизни: у Пинегина к окончанию аспирантуры взгляд заметно помутнел. Впрочем, с его стилем жизни иначе и быть не могло. Помню, незадолго до того, как мы совсем прекратили общаться, Алексей сильно похудел, хотя он и так не отличался склонностью к полноте. Щеки ввалились, он казался бледным, под глазами основательно прописались синяки. Помню, долго смотрел, как он мял сигарету длинными костлявыми пальцами, помню порез слева на шее, несмотря ни на какие сложности он по-прежнему каждый день брился и вообще следил за собой. Матвей, может быть, из-за этих последних болезненных воспоминаний, казался не в пример здоровым и крепким молодым человеком.

– Ты очень похож на отца, – сам не зная, почему заговорил я, – разве что он был человеком щупленьким, а ты, по-моему, даже и в плечах его шире.

– Вы знали моего отца? – удивленно спросил Матвей.

– Да, давным-давно мы были друзьями.

Матвей вздохнул:

– Я о нем вообще ничего не знаю. Мы даже ни разу не виделись.

– Мама тебе о нем ничего не рассказывала?

– Почти ничего. Как-то мы с ней этого вопроса не поднимали, – он отвернулся и произнес уже в сторону, – порой я и сам не могу решить, хотел бы я с ним встретиться или нет. Он-то, судя по всему, не желал со мной познакомиться.

На секунду я закрыл глаза. Ситуация была самая дурацкая: вся эта история с его отцом разворачивалась на моих глазах, и я до сих пор помню, как говорил о нем Алексею, хотя Катя была категорически против этого разговора. Для нее ситуация была предельно ясна, да и для меня тоже: я прекрасно понимал, что никаких возвращений уже не будет. У меня была бредовая мысль, что, может быть, весть о том, что у него есть сын, поможет ему наконец-то справиться с собой. И насколько я узнал из того разговора, он об этом уже слышал, только совершенно точно уверен, что ребенок этот к нему никакого отношения не имеет. Это было спустя полтора года после рождения Матвея, Пинегин к тому времени уже успешно завершил взрослый этап своей жизни, и собирался основательно взяться за старое.

– Впрочем, – продолжил Матвей, – сейчас все это уже не имеет значения. Он умер несколько лет назад.

– Я этого не знал, – тихо ответил я. – Хотя…

Я прервался. Иногда лучше оставлять свои догадки при себе, тем более, что Матвея они могли ранить. Вряд ли он был наивным человеком, наивность быстро проходит у тех, кого бросают родители. Но вместе с тем это ведь и самая главная черта человеческого характера – надежда, что для всего на этом свете была достаточная причина. Всегда остается надежда на добрую волю, или, напротив, на злую. В том смысле, что склоняться ко злу людей заставляет некая необоримая сила, непреодолимое обстоятельство, и стоит только отнять эту силу, освободить людей от гнета обстоятельств, они снова станут добрыми. Мысль о том, что зло можно делать совершенно бескорыстно, просто так или от всей души, пожалуй, одна из самых горьких в человеческой жизни.

Но Матвей заметил эту перемену и внимательно меня слушал. Я быстро пытался сообразить, как можно отвертеться от сказанного слова, но никаких идей не было.

– Нет… – замялся я и, собравшись с мыслями, продолжил, – мы с ним как-то раз об этом говорили, и он дал мне понять, что вполне осознает, что делает.

– То есть? – он посмотрел на меня с недоверием.

– Я не знаю, какое слово выразило бы ситуацию в полной мере. Не то, чтобы он пил, тут другое. Просто он очень любил фестивалить. – Я помолчал. – В общем, он не мог остановиться, и в тот момент, когда мы с ним об этом разговаривали, он, что самое главное, не хотел останавливаться.

– Интересно, что мама в нем нашла… – Матвей нахмурился.

– Ну, – протянул я, – он ведь и забулдыгой тоже никогда не был. Дело не в том, что он пил, да и, скажем прямо, он пил не больше остальных. Просто он был слишком компанейским, был настоящим лидером и абсолютно публичным человеком, а главное, в какой-то мере, можно сказать, он заботился о тех людях, с которыми его сталкивала жизнь, но в какой-то момент не справился с управлением.

Матвей чуть слышно рассмеялся:

– Видимо, он успел позаботиться обо всех, кроме меня.

– Извини, не стоило, наверное, поднимать эту тему.

– Да ничего, я привык. Это мне раньше было больно, а сейчас уже и нет никакого дела.

Но Матвей слукавил, я заметил, как блеснули его глаза, да и перемену в настроении заметить было несложно. Но он, судя по всему, был не из числа тех людей, у которых душа нараспашку. Скорее напротив, он давным-давно усвоил, что рассчитывать можно только на себя, и что жалость других людей не сможет скрасить его переживаний, поэтому и делиться ими нет никакого толка.

Разговор снова оборвался. Мне было тяжело говорить с ним, я каждый раз ждал, что он вот-вот обвинит меня в том, что я бросил их с матерью, когда он был еще ребенком. Но Матвей молчал, более того, он был вполне дружелюбен, словно мы с ним только что познакомились, хотя я точно знал, что он что-то обо мне помнил. А с другой стороны, то, что я о нем знал когда-то, теперь совершенно не имело смысла: за прошедшие пятнадцать лет он изменился сильнее, чем я. При этом меня не покидало ощущение, что он может помнить больше, чем кажется на первый взгляд. У меня ведь тоже сохранились какие-то воспоминания из детства, пусть неясные, но важные и теплые воспоминания. Какие-то яркие открытия, которые я сделал еще в раннем детстве. Например, я совершенно ничего не помню о своем пребывании в детском саду, и вместе с тем, я точно помню, что туда ходил. Со временем эти воспоминания сгладились, и теперь уже трудно сказать точно, что из всех этих воспоминаний было правдой, а что мне только приснилось. Также и тут, я смотрел на Матвея и пытался понять, что он помнит обо мне. Помнит ли он, что я был его крестным? Помнит ли, как я читал ему книги на ночь? Вопросов было больше, чем ответов, и от этого становилось тревожнее на душе. Я, например, знаю, что меня крестили в раннем детстве, и крещение, наверное, и есть мое самое раннее воспоминание. Я помню лицо священника, помню, что мне было страшно, когда меня окунали в воду… При этом у меня было четкое ощущение, что чем больше Матвей обо мне помнит, тем сильнее я его предал.

А еще я понял, что мне нужно что-то предпринять, чтобы хоть как-то примириться со своим прошлым. В этом доме оживали все призраки, которые так или иначе преследовали меня на протяжении последних лет, словно я очутился на Солярисе, казалось, я нисколько бы не удивился, если б сейчас в эту комнату вошел Колесников.

Постепенно я отвлекся и от Матвея. Мысли плавно перетекли к известию о смерти Пинегина. В душе по этому поводу не возникло никакого отклика, хотя я почему-то привык ждать от себя совершенно другой реакции. Всю сознательную жизнь я боролся с его образом мыслей, с его манерой держаться и с его ценностями и взглядами. Мне вообще казалось удивительным, как могут существовать на земле люди с настолько разным восприятием жизни, а самое главное, я не никогда не понимал, откуда у его стиля жизни было столько сторонников. Разве хоть один из них по-настоящему думал, что на этом пути можно обрести счастье? Впрочем, как бы я ни старался жить по-другому, я ведь тоже самым счастливым человеком не стал. Но сомнения меня все-таки мучили, поэтому я решил прервать размышления Матвея:

– А ты знаком с Колесниковым Сергеем?

– Нет, – отозвался Матвей. – Впервые слышу это имя. А что?

Если Матвей о нем ничего не знает, значит, Катя не просила его найти Серегу, стало быть, общение они не поддерживали. Впрочем, легче от его ответа не стало, даже напротив, пересохло в горле:

– А о Кривомазове Александре что-нибудь слышал?

Матвей сдвинул брови:

– Да, этого человека я знаю, – твердо ответил он, – что-то не так?

– Да нет, все в порядке, – сказал я в сторону. – А что ты о нем знаешь?

– Да ничего, собственно, не знаю, – отозвался Матвей. – Бывал он у нас временами, лет, наверное, восемь назад. Я был тогда классе в шестом, ну да, все верно, где-то лет восемь назад этот человек у нас появлялся несколько раз. Но потом исчез и больше я о нем ничего не слышал.