Святая с темным прошлым - Агилета

Затравленно обводя взглядом горницу и надеясь остановить его хоть на чем-то, от чего перестанет ей быть так тошно, приметила вдруг Василиса на комоде что-то круглое и блестящее, как полная луна. Вспомнила: когда разувала ввечеру молодого мужа, из сапога выпал ей в руку серебряный рубль. Вот уж, право, достойная награда за ночные муки! Однако, не весть почему, не могла Василиса оторвать от него взгляд. Будто бы уже тогда мерещилось ей в этом рубле желанное избавление.

VIII

«…С тем, кого почитали моим супругом, связана была я не перед Богом, а единственно перед людьми и их обычаем, посему устремилась я в те края, где никто про сию связь не проведал бы…»

И дней-то прошло с венчания всего ничего, а уж чудилось Василисе, что клонится жизнь ее к закату и обдает ее смертным холодом. Жили они с Артемием Демидовичем еще в Калуге, на квартире, что снимал он на паях с товарищем близ семинарии, и до того все было вокруг чужим и немилым, что хоть волком вой. Артемий Демидович, готовясь к рукоположению, был занят по целым дням, а когда возвращался, и приходило время почивать, то готова была Василиса в одной исподней рубашке выпрыгнуть в окно и мчаться, сломя голову, по снегу с разметанными метелью волосами, куда угодно, хоть на тот свет, лишь бы подальше от своего благоверного. То, в чем находил он на ложе такую сладость, переворачивало все ее существо; сочилась душа стыдом, как рана – гноем. А Артемий Демидович, знамо дело, не заботился о том, чтобы и молодой жене постель была в утеху. Лишь серчал, видя застланные страхом Василисины глаза. Уговаривал ее нетерпеливым шепотом, повторяя, что «нет в том греха, мы с тобой – плоть едина», но где ж едина, когда одна половинка этой плоти изо всех сил рвется от другой? И терпела Василиса их телесное соединение, как терпят пытку, из последних сил надеясь, что палач отступится или дрогнет душой.

А после, лежа без сна и чувствуя, как слезы мочат у висков подушку, лицезрела она одну и ту же мысленную картину: июньский луг, утопающий в разнотравье, щедро сбрызнутый белыми, желтыми, розовыми, фиолетовыми цветами, вдруг начинают распахивать, взрезая его упругое тело и поднимая черное нутро, втаптывают цветы в черноту и разбрасывают по бороздам навоз. Да так и остается черным этот разоренный луг, не цветя и не плодонося. Засыпала Василиса с чернотою в глазах, и во сне шевелила губами, будто звала кого-то на помощь.

На масленой неделе вдруг разъяснило и пригрело, кусты защебетали воробьями, появились первые лужи. До того приветливо сиял за окном день, что впервые решила девушка отправиться на прогулку, а не на рынок и обратно, как ходила до сих пор. И зачем-то сунула в карман не токмо мелочь, оставленную мужем на хозяйство, но и тот самый рубль, что достался ей в брачную ночь.

Шла и радовалась, тихо, измученно, но радовалась. Оттаивала земля, и душа оттаивала, и надежда пускала робкие ростки. Авось бродит где-то на белом свете лучшая доля для нее, да только никак не может с нею, Василисой, встретиться.

Так, окутанная неясной радостью, миновала она городскую заставу, и легли перед ней ковром до горизонта радующие своим привольем поля. Еще не смеющие скинуть снежный покров, но уже обласканные дарящим надежду солнцем. И что забыла Василиса в тех полях? Но двинулась она по дороге так смело и решительно, как если бы спешила за чем-то неизъяснимо важным.

Дорога шла вверх, на пологий пригорок, а, казалось, к самому небу. Едва взойдя на него, залюбовалась Василиса колокольней и куполами стоявшего близ берега Оки монастыря. Впрочем, когда приблизилась, сердце у девушки опустилось: нежилыми окнами таращились на нее монастырские постройки; вряд ли оставалось еще за нищенскими, растерявшими штукатурку стенами, хоть сколько-нибудь насельников. Уж почти десять лет минуло с тех пор, как прибрала себе матушка-императрица монастырские земли, а крестьян в принадлежавших обителям деревнях отписала государству. Вот и расстроилось в монастырях налаженное безбедное житье, разбежались из них чернецы да черницы, не имея возможности прокормиться.

Поодаль от обители темнели деревенские избы да заборы – бывшая собственность монахов, ныне – императрицы. И, вроде бы, уж вовсе нечего было девушке делать в той деревеньке, да горло у нее пересохло от долгого пути – напиться бы колодезной воды!

От студеного питья у девушки заломило зубы, но отчего-то стало ей весело, словно нехитрым этим питьем залечила душа свои горящие раны. Поклониться бы хозяйке да пойти восвояси, да только ноги не несли Василису к Артемию Демидовичу, как не понесли бы они беглого каторжника вновь в острог. Медленно, как если бы шла она по реке против течения, добрела девушка до калитки, и того медленнее двинулась по улице. А там и вовсе остановилась, недоуменно округлив глаза: мимо нее громыхала по деревенской улице подвода с солдатами и унтер-офицером.

И какое было девушке до того дело? Но не сходила она с места, провожая подводу взглядом, глядя, как спешит к солдатам деревенский староста и божится, что рекрутов из их деревни забрали еще в осенний мясоед. «Не за тем приехали», – коротко отвечал офицер, и тут уж Василиса не смогла обороть любопытства – как привязанная двинулась вслед за подводой.

Та остановилась посреди деревни, и офицер, развернув казенную бумагу, зачитал старосте приказ: доставить в его распоряжение двух соломенных вдов – солдатских жен – Устинью Щеглову и Варвару Федосееву. Отправили их мужей раньше срока в отставку, но не домой отпустили, а определили на поселение в некой Таврической области, что недавно отвоевана была у Турции. Требуется заселять тот край русскими людьми, тесня исконных жителей, татар, бывших подданных турецкого султана, всегда готовых к нему переметнуться; да те и сами бегут в Турцию от власти неверных, бросая свои земли. Вот и отправляют в отставку солдат, вот и свозят солдаток со всей России, чтобы не пустела Таврида, чтобы, соединившись с мужьями, обросли женщины хозяйством и детьми и прочно укрепились на Таврической земле. А через них укрепилась и власть императрицы.

Солдатки появились едва ли не последними из деревенских, обступивших подводу плотным кольцом. За одной бежало несколько детишек, коих воспрещено было брать с собой (не выдержат дороги), и собирать пожитки та отправилась, рыдая и причитая. Другая имела более бодрый вид, и будто бы даже была довольна таким поворотом в судьбе – решительным шагом пошла увязывать свой узел. За ними разошлись и односельчане, но не по домам, а встав немного поодаль, чтобы поглазеть, как Устинью с Варварой увозить будут.

У подводы теперь вилось лишь несколько мальчишек, норовивших потрогать у солдат ружья, и Василиса, которая прежде сливалась с толпой. Офицер подмигнул ей, подкручивая ус («А недурна, ей-богу!») и та с колотящимся сердцем решилась подойти к нему вплотную.

– А меня с собой не возьмете, ваше благородие? – в миг высохшими от волнения губами спросила она.

– Ты кто такая будешь?

– Василиса я, Покровская, – пробормотала Василиса, не зная, чего еще о себе сказать, кроме имени. (Фамилию с умыслом назвала она девичью, а не ту, что получила в замужестве.)

– Тоже солдатка?

Василиса не умела врать, и, отвечая «да», в ужасе чувствовала, что истина крупными буквами написана у нее на лице.

Офицер усмехнулся:

– Рад бы взять, да о том приказа нет.

– Не откажите, ваше благородие! – чувствуя, как внутри у нее все обрывается от волнения, шептала Василиса. – Я не здешняя, по случаю тут, обо мне никто не спохватится.

И незаметно (как ей казалось) для солдат, она сунула ему в руку рубль.

Офицер молчал, размышляя.

– Ну, так и быть, – решился он, наконец.

– Мне бы до города добежать – собраться, – прошептала Василиса, – вы уж дождитесь меня, не оставьте!

Офицер молча кивнул, скользя взглядом по стройной ее фигурке.

Прежде чем помчаться, сломя голову, домой, Василиса несколько шагов отступала от офицера спиной вперед, держа руку на горле. Словно бы сдерживала она ликующий вопль, который ни за что на свете не должен был вырваться наружу.

IX

«…И не чаяла я там приискать себе иного мужа, а имела лишь твердое намерение избавиться от мучений …»

Примчавшись домой, сдернула Василиса с кровати покрывало и, распахнув сундук, принялась швырять на пеструю ткань все вещи без разбора. Много ли было у нее добра? Два небольших образа – Спасителя и Владимирской Божьей Матери (их она бережно завернула в тряпье, чтоб не повредились), трое рубах, несколько пар чулок, одна пара сапог, один узорный платок, немного холста для разных нужд, гребень да иголки с нитками. Все остальное было на ней.

Алый сарафан, в котором венчалась, оставила девушка на дне сундука. Присмотревшись, заметила в углу сиротливо притулившиеся там кружева, коими некогда одарила ее крестная. Тетка настояла взять их в Калугу, чтоб, если сладится дело, обшить сарафан перед венчанием, да все было недосуг. Подумав, прихватила Василиса и их – вдруг на что сгодятся, хоть продать.