Святая с темным прошлым - Агилета

– А на дороге как очутилась?

Привычка повелевать явственно читалась в том тоне, каким он задавал вопросы, и Василиса на время тревожно замкнула душу.

– По случаю, – невиннейшим голосом объявила она.

Офицер покачал головой:

– С тобой говорить – что крепость штурмовать.

Василиса опустила глаза, кровь бросилась ей в лицо.

– Какая ж я крепость супротив вас, – произнесла она тихо.

Выжидательная тишина разлилась между ними, как река в половодье, и ни один не решался начать к другому переправу.

– А правду ли говорят, – спросил вдруг офицер, внимательно изучая Василису взглядом, – что ты наставления мудрые даешь?

– О чем меня спросят, о том скажу, что знаю, – вновь ускользнула от прямого ответа девушка.

– Много ли ты знаешь в твои-то годы?

– Много не много, а ответить хватает.

– Дай тогда и я спрошу, – улыбнулся офицер на вид безмятежно, но (сие очевидно было для Василисы) с внутренним напряжением. – Чего мне, по-твоему, остерегаться следует? Только не говори, что вражеской пули! – насмешливо добавил он.

– Ну, от пули на войне не уберечься, – медленно проговорила Василиса, не нащупывая ни единой незримой нити, что тянулась бы от него и за которую можно было бы ухватиться. Но тут вдруг опять кольнуло ее воспоминание: ни дать ни взять, актер перед ней стоит! Та же приятственная маска на лице и тщательно скрываемая под этой маской душа. И, против воли, вырвалось у нее:

– От лицедейства одна беда, ваше благородие! Оно невесть до чего довести может!

Каменно-неживым стало на миг лицо офицера, как если бы девушка предрекла ему скорую смерть. Но тут же он вновь овладел собой и улыбнулся «пустыннице» с дружелюбным высокомерием:

– До чего же оно довести может?

– Да вот… до Таврической области, – печально ответила Василиса, вспоминая свой путь.

На сей раз офицер ничем себя не выдал, и лицо его продолжало сохранять прежнее выражение. Но, судя по тому, как медленно произносил он следующие слова, потрясение его было велико:

– Не пойму я, о чем ты толкуешь! Разве ж я актер?

Василиса отвела взгляд. Слово «нет» по каким-то неведомым ей причинам застревало в горле.

– Что ж, и на том спасибо! – сказал офицер с напряженной улыбкой. – Буду знать, что на театре мне не место!

Неожиданно резко повернувшись, зашагал он вниз по тропе. Василиса подалась было за ним, но, смирив себя, замерла, дыша глубоко и мучительно.

Через несколько шагов офицер, принудив себя к вежливости, остановился и обернулся:

– Ну, бывай здорова, пустынница! Молись за раба Божьего Михаила! – попрощался он с ней без малейшего тепла в голосе.

Василиса молча кивнула, не сводя с него взгляда и с ужасом и восторгом ощущая, как рвет свои путы стреноженная ее душа и устремляется в неведомое доселе чувство, как в чистое поле.

Неистребимо человеческое желание заглянуть в собственное будущее, что бы оно ни сулило! Всячески осуждая гадание и ворожбу, Церковь, тем не менее, признает, что люди особой духовной прозорливости, именуемые старцами, способны не только дать человеку, пусть и впервые представшему перед ними, верное наставление, но и предсказать его судьбу. Посему поток желающих получить совет и предсказание из достойных уст не иссякает с древнейших времен и по сей день.

Старцы – практически всегда монахи либо отшельники, как правило, люди не молодые, хотя последнее не является обязательным условием. Как знать, в каком возрасте человек стяжает духовные дары? Так что молодость Василисы не отпугивала тех, кто поднимался к ее пещере, а сомнений в ее исключительности у гостей не возникало. Вдумайтесь: в том мире, где каждый стоит на строго определенном месте сообразно сословию и полу, девушка, ведущая монашеский образ жизни в одиночку, практически в чужой стране, не могла не восприниматься как уникальное явление.

Уникальность ее была очевидна не только для женщин, но и для того единственного мужчины, что посетил Василису в ее уединении. И вот почему.

В жизни раба Божьего Михаила лицедейство сыграло, по своему, не менее роковую роль, чем в жизни Василисы. Баловень судьбы, отпрыск древнего дворянского рода и наследник немалого состояния, он если на что-то и мог пожаловаться, так это на свою природную склонность к артистизму, что незадолго до встречи с Василисой подвела его под монастырь.

В раннем детстве потеряв мать, Михаил (точнее, Михайла, как тогда произносилось это имя), однако, не чувствовал себя обделенным родительской любовью. Его отец, военный инженер, чьи работы до сих пор можно увидеть в Санкт-Петербурге, внимательно и трепетно руководил воспитанием и образованием сына. Вместо того чтобы с ранних лет сдать мальчика на казенный кошт в какой-нибудь пансион и не знать проблем, связанных с отцовством (не так ли поступало множество других дворян?), Ларион Матвеевич до двенадцати лет обучал сына дома, а затем устроил его в артиллерийско-инженерную школу, которую мальчик посещал как современные ученики – живя при этом дома. Это было редкостью в те времена, но еще большей редкостью было то, что Ларион Матвеевич сам работал в вышеупомянутой школе в качестве преподавателя, не желая разлучаться с сыном.

Мальчик учился так успешно, что ему специальным приказом разрешили заниматься по особому расписанию, а в конце учебы доверили преподавать математику другим воспитанникам. Любовь умного родителя и раннее признание твоих заслуг – что еще нужно, чтобы высоко взлететь в жизни? Добавьте к этому живой, общительный характер, популярность среди друзей и обаятельную внешность, и вам останется лишь завистливо вздохнуть.

Чины и должности одна лучше другой сыпались на Михайлу золотым дождем. Немало способствовал тому его отец, но таланты самого юноши были бесспорны. Под чьим бы началом он ни служил, командиры давали о нем самые блестящие отзывы, особенно отмечая служебное рвение и беспримерную храбрость. Адъютант генерал-губернатора в четырнадцать лет, капитан – в пятнадцать, подполковник – в двадцать четыре… Непрекращающиеся войны с Турцией за выход к Черному морю весьма способствовали продвижению молодого человека по службе.

И тут… Михайла увлекался театром еще со школы, но посвятить себя игре на сцене, разумеется, не мог. Возможно, в наши дни он и стал бы неподражаемым комиком, потеснив в популярности и гонорарах Джима Керри, но во второй половине восемнадцатого века профессиональные актеры находились на задворках общества. В то время как наш одаренный и родовитый красавец собирался взирать на социум с самой вершины социальной лестницы. Однако, делая карьеру на полях сражений, он не мог подавить в себе склонности к лицедейству и постоянно ее обнаруживал. За два года до описываемых событий, служа на юге под командованием Петра Румянцева (талантливого генерала и, по слухам, внебрачного сына Петра Первого), Михайла позволил себе дерзкую забаву. Умея блестяще имитировать походку, манеры и голос своих сослуживцев, он однажды в дружеском кругу передразнил самого главнокомандующего. Передразнил не со зла (он искренне уважал своего командира и впоследствии отзывался о нем, как о достойнейшем полководце), а желая лишь блеснуть перед товарищами. Однако взбешенный Румянцев тут же перевел наглеца из штаба в строй, во 2-ю Крымскую армию.

Это был тяжелый удар по самолюбию молодого офицера. До сих пор судьба лишь ласково гладила его по голове да преданно заглядывала в глаза. Поэтому Василиса, сама о том не подозревая, задела в его душе больную струну. И результат встречи со столь проницательной «пустынницей» оказался непредсказуемым для двадцатишестилетнего подполковника.

XVI

«…Со страстию, что он во мне возбудил, и не надеялась я бороться. Чаяла лишь одного: увидеть его вновь, столь желанного, подле себя, припасть к его груди и забыться в его объятиях…»

Едва улеглась на дороге пыль, поднятая буланым офицерским конем, как принялась Василиса ждать. Ждать возвращения взволновавшего ее гостя. И откуда взялась в ней столь твердая вера в то, что видятся они не в последний раз? Но ведь верила, и ждала, как если бы, уезжая, дал он ей обещание появиться вновь.

Боялась лишь одного: что застанет он ее в момент возвращения в неуборе. Ревностно принялась чинить изодранный свой сарафан, благо иголка с ниткой у нее имелись, и зашила прорехи так, что углядеть их стало невозможно. На сем не успокоилась: обшила сарафан кружевом, подарком крестной, и до того наряден он стал – загляденье! Еще достала из узелка последние свои сапожки, чулки и почти не ношеную рубаху и сложила отдельно на видном месте, чтобы, едва завидев его благородие, можно было скорехонько все натянуть. И продолжала ждать.