Голова - Генрих Манн

Друг сидел за письменным столом, левой рукой опираясь на крышку рояля. Гость прошел между походной кроватью и зеленым диваном, стул поставить было бы негде. Друг, просияв, подал ему руку, они убрали с дивана книги. Терра тут же успел сказать:

— Вот для чего я главным образом пришел: ты свинья. Посмей отрицать свои заигрывания с пастором и директором театра. Порядочным людям ясно, что это гадость. Зато буржуа прославляют твою благонамеренность. Я с удовольствием вижу, что ты уничтожен.

Мангольф кусал губы. Он сидел, сгорбив узкие плечи, выставив вперед высокий желтоватый лоб: вид у него был плачевный. Терра на диване весь дрожал от воинственного задора. Черные глаза горели из-под густых волос, клином вдававшихся в лоб и далеко отступавших от висков.

Однако Мангольф рискнул усмехнуться печально и тонко.

— Ты думаешь, я буду участвовать в их благочестивой комедии? Я их за нос вожу. — Правда, это не было ответом, а лишь попыткой увильнуть. Вслед за тем сам Мангольф перешел в наступление: — Слыхал ты, что твой отец добивался ареста вашего бухгалтера Шлютера?

— Бухгалтера из портового склада?

— За социал-демократическую пропаганду. Тому едва удалось отвертеться, его попросту убрали из города.

Мангольф глянул выжидающе; но Терра выразил одно наивное изумление. Как искажаются события в устах толпы! Какой неверный взгляд на его отца! На его отца, самого рассудительного человека в мире!

— А Кватте подделал векселя, — продолжал Мангольф насмешливо. — Таким образом доброе имя еще одного из старейших кланов нашего почтенного города ставится под вопрос по милости Христиана-Леберехта Кватте.

— Они ходят в церковь, они даже крестят свои суда, — язвительно подхватил Терра. — Они закоснели в том мировоззрении, которое левее национал-либерализма[2] видит одно непотребство… — Он говорил еще долго, с возмущением, от которого ему внутренне становилось только веселее, пока Мангольф не возразил, что как-никак здесь, в городе, немало богатых, по-настоящему светских людей и многие из здешних далеко пошли. Это оправдание не имело веса в глазах патриция Терра, он ненавидел этот город безоговорочно — без того стремления возвыситься, которое томило сына комиссионера Мангольфа. Сын почитаемого гражданина, Терра сказал:

— Здесь даже с большими деньгами ничего не достигнешь.

— Ну, нет. — Мангольф встрепенулся. — Представь себе, я бы явился в контору хлебной фирмы Терра в качестве лидера сильной партии и сообщил ее хозяину очень веские сведения о будущих судьбах старых бисмарковских покровительственных пошлин[3].

— Ну, а дальше?

— В наше время пошатнувшиеся фирмы спасаются как умеют. — Мангольф искоса взглянул на друга, который явно ничего не понимал. — И прибегают к весьма интересным способам. Судно консула Эрмелина, недавно затонувшее, было незадолго до того застраховано в большую сумму.

— Если бы тут пахло преступлением, Эрмелин не мог бы быть другом моего отца.

Мангольф даже рот раскрыл от такой наивности.

— Ну, — добродушно заметил он, — мало ли с кем и сам кайзер поддерживает дружбу. Нельзя же бросаться словом «преступление».

Терра, выпрямившись, разразился целой тирадой.

— На этот счет я другого мнения. Такого рода дружба клеймит людей. Сейчас, в тысяча восемьсот девяносто первом году, только в одной стране всю общественную жизнь в целом можно сводить к частному обстоятельству, а именно к единоборству Вильгельма Второго с социал-демократией.

— Он заявляет, что социал-демократия противоречит божественным законам, то есть его собственным интересам, — насмешливо подхватил Мангольф.

— Его изречение «Социал-демократию я беру на себя» — прямо-таки верх бессмыслицы.

— Все понимать буквально — значит уподобиться плохому актеру, который с одинаковым пафосом произносит все фразы подряд: священная особа моего деда, небесный зов. — Мангольф сам заговорил по-актерски.

Терра подхватил:

— Божья благодать!

— Да, романтический вздор, отнюдь не санкционированный церковью.

— Слово «гуманность» он произносит не иначе как с эпитетом «ложная».

— Только маньяк, воспринимающий весь мир с личной точки зрения, способен требовать от детей, чтобы они убивали своих родителей.

— Он думает, что опирается на армию, в действительности же он опирается на парадоксы. Долго ли они продержат его? — спросил Терра.

Юный Мангольф покачал головой.

— Очень долго, — сказал он твердо.

Юный Терра с жаром произнес:

— Не может быть, чтобы сейчас, в тысяча восемьсот девяносто первом году, разум долго оставался неотомщенным. Кто, собственно, верит этому маньяку? Все только делают вид, будто верят — из страха, из хитрости, из снобизма.

— Верят тому, в чьих руках власть! — сказал Мангольф убежденно.

— Тогда не должно быть власти!

— Но она есть. И всякому хочется урвать от нее свою долю.

Согласный ход мыслей оборвался; в двадцатилетнем задоре, юноши испытующе смотрели друг на друга — один властно, другой упрямо.

— Ты замышляешь измену, — утверждал Терра. — И ты будешь разыгрывать религиозную комедию — по примеру твоего кайзера.

— Допустим. А ты молишься разуму. Но неразумное начало гораздо глубже засело в нас, и в мире его влияние гораздо сильнее, — взволнованно доказывал Мангольф.

— Лицемерные уловки! — твердо и холодно отрезал Терра.

— Тупица! Можно подделывать векселя и все же искренне веровать. Ссылаюсь в том на кайзера, господина Кватте и себя самого.

— Чистенько же должно быть на душе у такого субъекта!

— Я презираю твою чистоплотность. Знание добывается в безднах, а там не очень чисто. Что ты знаешь о страдании? — Мангольф говорил все так же истерически взволнованно.

Терра поймал его блудливый взгляд, взгляд постыдно-тщеславных признаний.

Он не хотел слушать дальше; он встал и за недостатком места повернулся вокруг собственной оси.

— Твои страдания! Надо же когда-нибудь договориться до конца! Значит, жизнь не стоит того, чтобы подходить к ней честно?

— Кто ее постиг, тому остается презирать ее, — сказал двадцатилетний Мангольф.

— И слушать коварный зов небытия. Я его не слышу, — сказал Терра. — Презирай меня сколько хочешь! Твое страдание так понятно! Оно происходит оттого, что ты наперекор собственному разуму отчаянный карьерист.

— Обольщать мир как простую шлюху — в этом глубочайшее сладострастие презрения к себе.

— Как? И к себе тоже? Ты слишком много презираешь, это к добру не приведет. Я предпочитаю ненавидеть. — Терра крепко уперся ногами в пол. — Мне ненавистны успехи, ради которых тебе приходится обманывать свою совесть. Ложь ослабляет. Ты потеряешь власть над своим изнасилованным разумом, запутаешься и плохо кончишь.

— А ты со своим незапятнанным разумом сразу же берись за револьвер, тебе рано или поздно его не миновать.

Теперь встал и Мангольф. Они меряли друг друга пламенным взглядом, каждый из них провидел правду своей жизни и готов был любой ценой отстоять эту правду.

Потом один отступил насколько мог, а другой провел рукой по лбу. Они уже не смотрели друг на друга, каждый чувствовал: «Я желал ему смерти». Терра встряхнулся первый, он мрачно захохотал:

— Будь мы более примитивными натурами, бог весть чем бы это сейчас кончилось.

Мангольф сказал с затаенной улыбкой:

— Тогда спор был бы не об идеях, а о деньгах.

— Как у наших прадедов.

— Значит, и ты слыхал об этом, — сказал Мангольф сдержанно. Он сел за рояль. Терра все еще стоял неподвижно, потрясенный.

Когда он вернулся на прежнее место, перед ним неожиданно всплыл образ женщины с той стороны — женщины, с которой он этой же ночью собирался начать жизнь. Сердце у него забилось сильнее, он услышал как бы страстный ритм самой жизни и понял, что друг играет «Тристана»[4].

— Мне пора, — сказал Терра уже на пороге.

Мангольф, против ожидания, прервал игру и обернулся. Юношеское лицо его было затуманено гнетущей скорбью.

— Клаус! Ты идешь к своей возлюбленной?

— Последуй моему примеру, Вольф, — и будь счастлив!

Взгляд Мангольфа дрогнул; ему было не по себе от чувства внутреннего торжества.

— Значит, ты собираешься бежать, Клаус? Ты, чего доброго, собираешься жениться на ней?

— Удивляйся сколько хочешь!

— Итак, вот тот случай, когда и ты приносишь в жертву разум, Клаус.

— С восторгом!

— Ради женщины? Ради лживого существа, расслабляющего нас? — спросил Мангольф со сладострастным торжеством. Никогда еще не любил он так сестру друга, как в этот миг. Очевидно, между их взаимной ненавистью и его любовью к сестре друга была роковая зависимость. Нехорошее чувство — сколько болезненного удовлетворения давало оно Мангольфу!

Терра стиснул пальцы и сказал вполголоса, твердо, на одной ноте: