Голова - Генрих Манн

Он плел что-то о ее походке в толпе и при этом сознавал: «Ее лицо на все способно. Сейчас оно выражает только недовольство тем, что я увидел ее здесь. Но нет такого дерзания, на счастие или на погибель, какого бы я не мог ожидать от ее рта, от ее лба. Голос у нее божественный, в нем нет таких противоречий».

— Вы были у меня? — спросила она только.

— Почему вы так решили?

— Ведь мы условились. Я вспомнила об этом, увидев вас. — На его возмущенный взгляд она ответила: — Что с вами?.. Ах да, колье! Спасибо, я нашла его на столе, оно мне понравилось.

— Так дальше невозможно, — хрипло выдавил он. — Я жизнь свою ставлю на карту ради вас, я решил бежать с вами. А вы каждый раз делаете вид, будто ничего не случилось.

«Какая тоска, — думала она, — и еще тут, на виду. Шпионы князя шныряют повсюду, он может прекратить выдачу денег».

— Дитя! — сказала она звонко. — Когда вы станете взрослым мужчиной и настоящим джентльменом, вы сами будете заботиться о репутации женщин.

— Да ведь вы завтра же можете быть моей, — простонал он умоляюще.

— И на этом прикажете мне успокоиться? Обижайтесь, если хотите, но далеко ли вы меня увезете?

Подразумевалось: при ваших средствах. Он не понял и стал страстно уверять, что любви его хватит, чтобы увезти ее на край света.

— А как мне отвечать за это перед вашими родителями? — спросила она. — К тому же у вас есть сестра. — Она рассмеялась обычным своим звонким и равнодушным смехом. — Вы знаете, ваша сестра похожа на меня!

Он не нашел ответа от радости и испуга.

— Легка на помине… — сказала она, глядя на противоположный тротуар.

Что такое? Леа? И с Мангольфом? Они как раз скрылись за вереницей подвод.

— Красивый мальчик, — заметила она.

— Это мой друг, — сказал Терра. Она рассмеялась в ответ. Почему? Он нахмурил брови. — Они гуляют.

— Как мы, — отозвалась она, все еще смеясь.

— Дождь идет. Надо где-нибудь укрыться, — предложил он и шагнул к дверям первого попавшегося кабака. Но она осталась снаружи и смотрела вслед тем двум, когда они вынырнули из-за подвод.

— Ваша сестра собирается на сцену? Правильно делает, ее место там. Хорошо сложена и не сухощава.

— Пойдем дальше!

— Нет. Дождь идет.

Ему пришлось последовать за ней в залу кабака. Здесь было пусто, свеже-вымыто и пахло бедным людом. Он думал, хмуря брови: «Как мы попали сюда? И что это за тон о моей сестре?»

Она сидела за столом и невозмутимо наблюдала, как он пересаживается с места на место. Потом сказала:

— Клаудиус, чем вы недовольны? Сестра тоже женщина.

Прекрасный голос не мог утешить, он не был гибок. Но прозрачные пальцы, с которых она сняла перчатку, протянулись к нему через стол. Он схватил их, схватил всю руку.

— Такая же женщина, как ты! Говори о ней по-дружески, это для нее честь. Будь ей другом, раз ты моя жена. Пойдем со мной!

— Смешно, я стара для тебя.

— Завтра жизнь только начнется для нас обоих.

— Ты представляешь себе жизнь совсем простой.

— Я ее представляю себе с твоим лицом и твоим телом.

— А я с твоим не могу себе ее представить.

— Ты должна. Я так хочу.

— Тут мне никто еще не смел приказывать.

— Ты слишком далеко зашла со мной. Я не любовник твой, но я нечто большее. Изгнанница, которая запуталась в судебных тяжбах и не имеет права встречаться с мужчинами, потому что за ней следят, женщина, которая может потерпеть крах как в материальном, так и в моральном и общественном смысле, прежде чем дела ее поправятся, — эта женщина бросилась мне на шею, тронутая моим горячим участием. Так надо же, наконец, сделать из этого выводы!

Она задумчиво оглядела его коренастую фигуру, неуклюжие пальцы, которые то разжимались, то вновь сплетались, кривившееся от злобы лицо. Взгляд ее потеплел.

Неожиданно она спросила:

— Скажите, милый друг, разве колье было необходимо?

Он взглянул на нее, желая убедиться, правда ли, что она заботится о нем. Потом стремительно припал губами к ее руке и простонал:

— Мадлон!

Она рассеянно погладила его по голове, засмеялась и принялась рассказывать о другом колье; то было очень дорогое, на него часть денег дал ее прежний муж, банкир, а остальное выплатил князь, каждый без ведома другого. Каждый был в восторге от своего дешевого и ценного подарка; к несчастью, они рассказали о нем друг другу и потом оба пожалели. Это, кстати, и положило начало ее теперешним затруднениям. Князь навсегда потерял к ней доверие.

— Надеюсь, милый друг, ваше колье оплачено только вами, у меня не будет неприятностей?

О! Это одно ее интересует. Он резко постучал по столу, расплатился, взял пальто.

— Идем уже? — спросила она и покорно последовала за ним. Иначе он ушел бы без нее.

На улице тем временем стемнело. Ода сама взяла его под руку.

— Такой вы мне больше по душе, — звонко сказала она.

Он молчал. Они дошли до самого порта; она не спрашивала, почему они идут именно сюда. Звуки работы стихли, и вместо суетливой толпы грузчиков и портовых рабочих мимо них, словно летучие мыши, скользили одинокие фигуры с засунутыми в карманы руками. Из переулка, шириной с водосточную канаву, где мерцала красная точка, послышался крик. Тут она остановилась, настойчиво удерживая его за руку.

— Поверенный ни за что не ручается. Бывает так, что все труды идут прахом. Полоса неудач, как говорил Непфер, банкир. Как быть? Право же, я не создана для забот.

Он не двигался, чувствуя, что она все сильнее опирается на него. Вот она уже совсем лежит у него на плече; он трепетно ощущал каждое всхлипывание. Она сказала, всхлипывая, но все тем же бездушным голосом:

— Напрасно ты думаешь, что я о себе одной забочусь. Тогда бы я давным-давно сбежала с тобой. Я не хочу, чтобы ты по моей милости пошел ко дну.

В душе он ликовал: «По твоей милости я буду на седьмом небе!» — но не двигался, чувствуя, что она совсем повисла на нем, ему пришлось даже крепче упереться ногами в землю.

— Я мечтаю хотя бы о передышке. — Она всхлипнула еще раз. — Несколько дней прожить без забот. На такой срок мне удастся исчезнуть незаметно. Лишь бы и твои родные ничего не узнали!

Ее увядающее лицо было у самых его губ, он впился в это нежное лицо, и она покорилась, глубоко дыша, закрыв глаза. Из переулка, замирая, донесся тот же крик.

Они повернули назад; он все не мог собраться с мыслями. Она шла нехотя, касаясь его бедром. Мало-помалу сознание его заговорило. «Вот она — жизнь. На груди у меня покоится женщина с той стороны. Это уж не прежние невинные радости под крылышком семьи, вроде моих былых увлечений или вроде Леи с Мангольфом. Это — настоящее».

— Мадлон! — повторил он, только чтобы утвердить свое право на ее имя, на все ее существо.

— Этого имени я не хочу слышать от тебя, — возразила она и добавила задушевным шепотом: — Говори мне Лили! Так ты один зовешь меня.

Он удивился, но зачем разочаровываться?

— И для меня одного сестра моя зовется Леа.

— Видишь, точно как я.

Он весь съежился, но тут увидел, что они подходят к ее дому. Собрать всю энергию!

— Дитя мое, ты немедленно сложишь чемоданы! — сказал он четко и решительно. Он назвал деревню, гостиницу, где они переночуют сегодня в ожидании утреннего поезда. В ответе он не нуждался, он просто пожал ей руку. Она дала его руке выскользнуть и задержала самые кончики пальцев. При этом лицо ее, в полутемном подъезде, загадочно улыбалось, а голову она повернула в сторону лестницы.

Но вот и пальцы разжались, она кивнула и исчезла. Он перешел через улицу менее твердыми шагами, чем ожидал.

Перед дверью родительского дома он рассудил, что лучше ничего не брать, ехать без вещей, никого больше не видеть. Последний час принадлежит другу, — скорее к нему! Сразу ему стало дышаться вольнее. Этот путь он всегда и неизменно, будь то хоть дважды на день, проделывал с глубокой и живительной радостью. Тревожно припомнил он, что, переходя через дорогу к той женщине, никогда не испытывал такой полноты счастья, как идя к другу.

Дом позади старинной церкви св. Вита в затихшей по-вечернему улице мелких мастерских и контор был олицетворением повседневности: цветные стекла сеней в пыли, на узкой лестнице следы многочисленных посетителей. Из бельэтажа, где висела дощечка: «Мангольф, комиссионер», все еще доносились голоса. В следующем этаже прямо из кухни на площадку вышла мать друга. Она вытерла разбухшие руки и смиренно отворила важному гостю заветную дверцу. За той дверцей неожиданно и многозначительно шла вверх крутая лестница в комнату друга.

Друг сидел за письменным столом, левой рукой опираясь на крышку рояля. Гость прошел между походной кроватью и зеленым диваном, стул поставить было бы негде. Друг, просияв, подал ему руку, они убрали с дивана книги. Терра тут же успел сказать:

— Вот для чего я главным образом пришел: ты свинья. Посмей отрицать свои заигрывания с пастором и директором театра. Порядочным людям ясно, что это гадость. Зато буржуа прославляют твою благонамеренность. Я с удовольствием вижу, что ты уничтожен.