Последний долг - Изидор Окпевхо

Перед казнью я произнес краткую речь. Я напомнил собравшимся, что нация до сих пор находится в состоянии войны и что чрезвычайное положение, провозглашенное главой государства и верховным главнокомандующим, по-прежнему требует от каждого гражданина максимальной бдительности и дисциплины. Я подчеркнул, что, несмотря на это, законы страны остаются законами и что каждый гражданин — военный пли штатский — обязан во всем руководствоваться этими законами. Личные нрава и свободы следует неукоснительно соблюдать, никто не имеет права на самосуд, тем более на убийство ближнего. Я повторил свои прежние предупреждения против конфронтации солдат и жителей города и особо указал на то, что без колебаний резко пресеку все проявления недисциплинированности как со стороны солдат, так и гражданского населения. Я закончил речь специальным предостережением от покушений на честь женщин города, так как нечистоплотные люди в условиях постоянной тревоги и страха могут решить, что теперь самое время воспользоваться женской природной слабостью. Сказав все, что я хотел сказать, я сел на свое место. Повсюду царило спокойствие.

Осужденный солдат, как и прежде, не проявлял признаков раскаяния и держал себя вызывающе. Позднее мне рассказали, что он потребовал, чтобы к месту казни его отвезли в «мерседес-бенце». Поэтому в «лендроувер» его усадили силой. На месте казни он отказался стоять на ногах, и командовавший расстрелом офицер приказал сразу же привязать его к столбу. Офицер прочитал обвинения, выдвинутые против солдата, и приговор трибунала. Во время чтения солдат смеялся. Не то чтобы он смеялся, как люди, — он сухо и мрачно хихикал, как, наверное, хихикают мертвецы в полночь на кладбище. Когда его спросили, не хочет ли он что сказать перед казнью, он потребовал сигарету. Я велел исполнить его просьбу. Толпа затаила дыхание. Не докурив сигарету, он потребовал бутылку «Белой лошади».

«Никто не засмеялся. На этот раз его просьбу не удовлетворили. Офицер приказал закрыть ему лицо черным капюшоном. В эту минуту солдат осознал безвыходность своего положения. Когда к нему поднесли капюшон, он яростно замотал головой. Но как мог он вырваться из объятий закона, когда веревки намертво привязали его к столбу?! Он бросил последний взгляд на мир, и голова его скрылась под капюшоном. Шесть солдат образовали шеренгу в десяти ярдах от осужденного. Офицер отдал команду. Автоматы вскинулись, и в мгновение ока слитный залп покончил с убийцей.

На гражданское население это подействовало как шок. Старики поднялись с мест и качали головой, прибавляя еще одну жертву к общему списку несчастий. О аллах, какие у них были лица! Женщины и дети завизжали от ужаса. Матери, обнимая детей, побежали домой. Когда мрачные солдаты отвязывали своего расстрелянного товарища, над ними тенью в белесом небе полудня нависло звено стервятников.

Но дороге к казармам в машине я размышлял об отталкивающем величии правосудия и тяжком бремени долга. О аллах!

Я думаю — я убежден, — что все ото из-за того, что я слишком много об этом думаю. Наверно, если бы я перестал думать, я по крайней мере не чувствовал бы себя так скверно. И все же — как я могу перестать думать? Как сказать, как открыть людям, что я не могу быть с женщиной? Какие-то куры, собаки, козы забавляются прямо на улице, на виду у всего глазеющего мира. А я лишен даже утешительного привычного утреннего возбуждения, с которым просыпаются маленькие мальчишки! Из-за проклятой слабости у меня нет того, за что мужчину считают мужчиной. Кроме того, с тех пор я ни разу не пробовал, а я думаю, что попробовать надо, хотя бы затем, чтобы доказать самому себе, что достоин той мощи, которой, уверен, я обладаю.

И всегда человек непременно стремится узнать, в чем корень несчастья, которое мучает ум и оскверняет тело. Я до сих пор не узнал, кто виноват, моя жена или грязная потаскушка в Идду. С одной стороны, это чистое безумие для человека моего ранга и положения — выискивать в большом городе шлюху ради того, чтобы ткнуть в нее пальцем и заявить под присягой, что она меня заразила. Это было бы глупо, в лучшем случае — бесполезно. Ибо разве подобные развлечения не предполагают риска? И какой мужчина встанет и побожится, что он не знал, какими опасностями чревата подобная вылазка? Кроме того, дело было ночью. Кроме того, говорят, эти твари постоянно меняют места, — так куда я пойду искать девку, которую видел чуть не полгода назад и теперь не узнал бы, даже если бы она подошла ко мне и назвала бы меня по имени?

И еще я слышал, что эти твари прекрасно знают опасности своего ремесла и тщательно берегутся, так что возможность заразиться от них меньше, чем от обычной женщины, которая в повседневной, спокон веков заведенной жизни даже не заподозрит, что в нее проникло нечто неладное.

Я долго думал об этом, долго мучил свои ум. О боже, чего это мне стоило! Именно это привело меня к страшной ссоре с женой, ибо я полагал, что муж имеет право избавить свой ум от сомнений. В конце концов, это мой дом, я построил его, я им владею, я женился на этой женщине и родил этих детей, и если я не могу осуществить мое право на власть и истину, то кого же призвать к ответу, когда разражается бедствие? А ведь в дом пришло бедствие, и оно до сих пор бедствие. Да и как примириться мужчине с мыслью, что он утратил, что он окончательно потерял — как это дико звучит для нормального слуха! — ту силу, которая и дает право именоваться мужчиной?

Итак, я призвал жену, решив, что настало время нам с ней обсудить происшедшее. Я подошел к делу весьма осмотрительно — бог свидетель, и сам я могу поклясться. Как я был осторожен! Я ни в коем случае не хотел, чтобы мои слова прозвучали как обвинение в том, что она меня опозорила, погубила мою мужественность. Она прекрасно знает, что я ни в чем не обвинял ее, и сейчас не посмела бы утверждать противное. Я призвал ее, как всякий муж призвал бы свою подругу жизни — ибо она мне все же подруга жизни, — для того, чтобы разрешить задачу, стоящую перед семьей. И она явилась и села передо мной, нимало не подозревая, зачем я призвал ее, при этом она пришла тотчас же, как должна приходить жена, когда ее призывает муж. Я изложил ей суть дела так деликатно и осмотрительно, как и должен был человек, попавший в мое положение. Я не сказал слишком много. Я не сказал ничего, кроме: жена, вот что случилось со мной, как ты думаешь, не может ли это каким-нибудь образом быть по твоей вине?

— Что ты сказал? — Ее глаза засверкали так, как будто она готова разбить мой череп и разбрызгать мозги по стенам. — Тодже, что ты сказал?

— Успокойся, женщина, незачем громко кричать. Все это между нами. Я только спрашиваю, мало ли что может быть, какой-нибудь случай…

— Случай? — Она вскочила, глядя на меня — на меня — как взбесившаяся змея. — Случай? Какой такой случай?

— Я говорю, успокойся!

— А я говорю, какой такой случай? Двадцать пять лет, десять детей — семь здоровых сыновей, три здоровые дочери, — и ты хочешь меня обвинить…

— Да ладно, ладно…

Фу-фу! Надо показать, кто здесь хозяин. Надо тотчас спровадить жену и хотя бы на время прекратить ссору. Иначе кто знает, чем это может кончиться? Каково бы ни было положение, что бы ни заставляло мужа дойти до обсуждения дел с женой вместо того, чтобы самому все решить и затем поступать по своему разумению, муж не может позволить жене возвышаться над ним, лить изо рта помои и выражать недовольство, как будто этот дом — ее собственность. Такого мне не снести. Я слишком велик. Я на самом деле слишком велик для подобного унижения, — я, вождь Тодже Оновуакпо, человек весьма уважаемый в своем кругу и по всему Урукпе, да что там — во всей этой части страны, великий резиновый босс, один из прославленных тружеников той резиновой нивы, на которой покоится ныне благополучие штата Черное Золото. Да и то сказать, я мог бы преуспевать куда больше, если бы не разразилась война и вместе с ней не пришла угроза самому бизнесу, ибо откуда теперь знать, какого рода опасности таятся на наших плантациях? Послушайте, да я мог бы разорвать свою жену пополам, и, ей-богу, никто бы мне не сказал ни слова, потому что возвел этот дом я, владею им я и мне в этом доме решать, что делать, мне одному кричать, если нужно кричать.

Но что было, то было. Я дал ей уйти. И поэтому до сего дня не могу сказать, кто наградил меня скверной болезнью. Не знаю, верно ли я поступил, позволив этой скотине уйти с моих глаз, не следовало ли заставить ее признаться, успокоить мой ум хотя бы насчет нее и тем самым избавиться от значительной части моих подозрений. Но по крайней мере тогда я спасся от своего же гнева — ибо только богу известно, что бы я мог сделать со злоязычной женщиной, которая бесстыдно ставит под сомнение мою власть.

Как бы там ни было, я думаю, одной неудачной ночи с ней мне достаточно. В ту ужасную ночь я припал к жене и вдруг понял, что мужественность меня покинула. По идти же к ней снова, чтобы срамиться еще раз! Думаю, что уважение к себе — пусть его осталось не много, — думаю, что уважение к себе надо хранить при любых обстоятельствах.